Мариана Фриджени - Лудовико по прозванию Мавр

Он заставлял себя следовать заповеди: гордое одиночество решение всех жизненных проблем. Гений может и должен довлеть самому себе. В реальной жизни злоречие посредственности обрекало его ежедневно на борьбу за свое право быть самим собой. Трудная эта борьба! Нервное напряжение было столь велико, что порой Леонардо не находил сил продолжать начатую работу. Его жизнь была чередой ужасных мучений. Вот почему принял он трудное решение покинуть родину, неблагодарную Флоренцию, которая в последние годы причинила ему столько страданий. «Медичи создали меня, но они же меня и погубили».

При дворе миланского герцога Леонардо выполнял обязанности скорее советника, нежели мастерового, работающего по заказу. Скорее всего, Леонардо сам избрал для себя это поприще. Он с головой ушел в инженерную работу, проектировал городскую канализацию и оросительные системы, занимался реставрацией старых и возведением новых прекрасных палаццо, инспектировал крепости и общественные здания. Самые крупные строительные площадки в Милане и окрестностях требовали его постоянного присутствия. Леонардо исправлял чужие ошибки, подсказывал, как лучше повести дело, иногда был вынужден переделывать заново то, что ошибочно начали делать другие инженеры. Леонардо отвечал за строительство на территории замка, благоустраивал поместье Сфорца в Виджевано, где ему нравилось бывать.

Мавр иногда упрекал Леонардо за то, что он не может сосредоточиться на какой-то одной главной работе, занимается многими делами сразу, причем в самых разных областях художественного творчества.

— Не лучше ли сосредоточиться на какой-нибудь одной идее? Добиваться совершенства в реализации какого-нибудь одного замысла? Быть может, в таком случае твой ненасытный ум обретет наконец спокойствие, которого ты ищешь и не находишь?

— Не думаю, — ответил Леонардо. — Успокоение в моем случае не зависит от какого-то одного дела. Главное для меня — увидеть реальность во всех ее проявлениях. Осуществить творческий замысел, думаю, суждено мне не в одной, а во многих отраслях знания. Но ведь все они сводимы к одному. Не мыслю себя без занятий инженерным делом, без живописи, без ваяния, без зодчества, возведения крепостей, благоустройства городской жизни, без попытки объять разумом бесконечное пространство создаваемых человеком наук. Быть может, именно это, последнее, интересует меня более всего на свете. Даже более, чем искусство. Мне интересна жизнь как таковая.

Действительно, Леонардо, бывая то в одной, то в другой части города, углубляясь по ночам в самые обездоленные его кварталы, пируя на балах, устраиваемых аристократами, путешествуя в окрестностях города, пытался вплести свой голос в хор, славящий жизнь. Его подлинно тосканский характер не изменял ему никогда. Даже в жестоких шутках, которые он любил устраивать по всем правилам театральной буффонады. Однажды ему пришло на ум вырезать из тыквы зверские маски, физиономии бандитов. Тайком пронес он эти маски в зал, где должен был состояться дружеский ужин, и пристроил их в дальнем темном углу пиршественной залы. Казалось, нагрянула банда страшных разбойников. Смертельный страх объял пирующих. В Леонардо со временем развилась особая черта характера — стремление к мистификации. Много лет спустя, уже находясь при французском дворе, он время от времени строил какие-то странные приспособления для показа призраков. Король Франции получил однажды в подарок механического льва. На балу в Аржантане, во время посещения королем Нормандии, где он встретился со своей сестрой Маргаритой де Валуа, механический зверь Леонардо, к ужасу собравшихся, появился в бальной зале. Начались давка и паника. Гости пытались выскочить кто в дверь, а кто и прямо в окно. Но в этот момент по знаку Леонардо в зал вошел странный монах-отшельник. В наступившей тишине монах вручил волшебный жезл королю, который трижды прикоснулся им к голове дикого льва. Грудь чудовища разверзлась, и оттуда высыпались дождем лилии, море цветов! Неплохой сюрприз придумал Леонардо для гостей короля. С 1487 по 1490 год деятельность Леонардо при миланском дворе была особенно насыщенной, хотя, как правило, он почти что никогда не доводил начатое до конца. Герцог в этот период хлопотал об устройстве вечной кровли на крыше Миланского собора. Дело в том, что Собор венчают многочисленные башенки и колоколенки. Начат Собор был еще при Висконти. Мавр мечтал войти в историю как герцог, завершивший сооружение Собора кровлей. Потомки должны были воспринимать Собор как символ его художественного вкуса. Мавр подолгу беседовал об этом с Леонардо и Браманте. Но, не удовольствовавшись их предложениями, обратился к Сьене, попросив о присылке в Милан великого сьенского зодчего — Франческо ди Джорджо Мартини. Великий сьенец неоднократно встречался с Леонардо и Браманте. В конце концов новый проект кровли был одобрен герцогом. Как обычно, Леонардо с жаром взялся за осуществление проекта, доведя его, как говорили итальянские зодчие, «до ума».

Вместе со своими новыми друзьями, Браманте и Франческо ди Джорджо, 20 июня 1490 года Леонардо отправился в Павию, чтобы обсудить на месте по поручению герцога ход строительства Собора. Леонардо был очень чувствителен к признанию своих заслуг. В подорожную, где о нем было сказано как о «герцогском инженере», он заглядывал особенно часто. Этот пергамент стал предметом его гордости. Однако и на этот раз смелости его замыслов предпочли проект другого инженера: окончательная концепция Павийского собора принадлежала все-таки Браманте. Но и в ней мы находим отзвук замысла Леонардо.

Наконец Леонардо взялся за исполнение заказа, быть может, самого ответственного за всю свою миланскую карьеру. Дело не в том, что ему предстояла какая-то особо сложная работа. Речь шла о гораздо большем — о судьбе его дружеских отношений с Лудовико Мавром. Герцог в 1488 году обратился к Леонардо с дружеской просьбой написать портрет самой дорогой его сердцу дамы — Галлерани. Леонардо пристально всматривался в лицо молодой особы, ставшей притчей во языцех двора. Опытный его взгляд, читавший в глубинах женского сердца, оценил ее утонченную красоту. Редко когда доводилось ему видеть столь совершенные черты. Галлерани была вежлива, но предельно холодна. Мастер вновь узрел в ней ту загадочную нежность, которую он уже научился передавать в своих флорентийских Мадоннах. Черная ленточка перехватила чело Чечилии, оттеняя его чистоту. Глаза живые и подвижные. И в то же время их словно заволокло какой-то грустью. Профиль классический, вытянутая аристократическая рука касается зверька — горностая, пригревшегося у нее на коленях. Дама с горностаем — вот она, перед ним! Вдали умолкает шум миланского двора. Галлерани обретает бессмертие. Тонкие, почти прозрачные линии ее лица становятся образцом прекрасного для будущих поколений. Таинство непреходящей, вечной красоты вызвано к жизни взмахом волшебной, животворящей кисти. Этот образец будет превзойден только в портрете Джоконды.