Мариана Фриджени - Лудовико по прозванию Мавр

— Они слишком хороши и грандиозны! Вряд ли такие машины могут быть воплощены на практике, — прокомментировал он вполне в реалистической манере. Но в глубине души герцог был восхищен потрясающей творческой фантазией своего придворного художника.

— Я придумал ужасное оружие, способное уничтожить одним ударом целый батальон. Машина столь мощная и смертоносная, что мне самому иногда страшно: неужели это придумал я? — признавался Леонардо своему герцогу.

Лудовико был вне себя от радости.

— Враги, опасные враги у нас повсюду. Если они проведают, что в наших арсеналах имеется такое разрушительное оружие, то можно не сомневаться: носа к нам не покажут!

— Давай посмотрим рисунки. Вместе поразмыслим, как лучше осуществить задуманную конструкцию, — предложил герцогу Леонардо. — Лучше, конечно, сделать это не в замке. Слишком здесь много шпионов. Не соизволил ли бы ты сам прийти ко мне? Там мы будем в полной безопасности.

И Мавр навестил Леонардо. Художник жил в доме весьма надежном. Кроме двух преданных слуг — старухи-кухарки да старика-молчуна, — в доме больше не было никого. Леонардо вручил герцогу целую папку рисунков. Лудовико жадно разглядывал адскую машину, способную произвести переворот в военном деле.

— Не угодно ли взглянуть, как стреляет моя пушка?

По знаку старый слуга приступил к работе: он взял клещами несколько металлических пластин, развел огонь в камине. Хозяин давно приучил его к самым диковинным опытам. Но одно дело — работать наедине с безумным хозяином дома и совсем другое — на глазах высокомерного и требовательного герцога. Слуга был в смятении, руки его дрожали. Старуха забилась в каморку под лестницей, откуда доносились ее всхлипывания и молитвы. Наступила глухая ночь. Дом погрузился в угрожающую темноту. Время летело, они и не заметили, как рассвело, как пробило полдень. Наконец алчный взор Лудовико уловил в бесформенном нагромождении металла очертания орудия смерти — таинственного и ужасного. Оно обретало форму. Старый слуга с трепетом проверял его механизмы. Вдруг ужасный взрыв потряс стены старого дома. Словно грянул гром. Орудие разнесло на мелкие части. От удара взрывной волны с потолка обрушилась штукатурка, вылетело несколько кирпичей в стене. Искаженное ужасом лицо старухи маячило в клубах пыли. Леонардо застыл в оцепенении. Лудовико осуждающе покачал головой. Они поспешили распроститься друг с другом. Мавр заторопился в замок. Герцог одновременно был доволен — орудие все-таки сработало — и раздосадован опрометчивостью своего придворного инженера.

Лудовико привык к мятущемуся гению Леонардо. Он давно перестал призывать своего художника к порядку. Герцог предоставил ему свободу развлекаться вольной игрой ума, разрабатывать странные и причудливые замыслы. Главное — что пребывание Леонардо при дворе давало престиж дому Сфорца в глазах окружающих. У Леонардо потрясающая интуиция. Фантазия его неисчерпаема. Леонардо же, обретший наконец синьора, позволившего его творческой натуре действовать по собственному произволу, не находил места: ему было тесно в Милане. Здесь он знал, пожалуй, любой закоулок. Его энергия не находила достойного применения. Леонардо скитался по городам и весям Ломбардии. Он искал успокоения на лоне природы. Он путешествовал, проверяя состояние памятников и работу гидравлических систем.

В Комо он погрузился в изучение архитектурных особенностей тамошнего собора. Он спроектировал новое обустройство канала Мартесана, сделав его полноводнее за счет вод Тисина. Занимаясь инженерными работами, благоустройством городов, техническим проектированием, углублением научного знания, он успевал осуществлять свои сокровенные мечты и как художник. Он рисовал, кисть тоже была у него постоянно в руках, он пытался запечатлеть вечный облик прекрасного.

Однако в его представлениях разрыва между научным и художественным творчеством, между реальным и фантастическим, между художником, зодчим и математиком не было. Вот почему он принял решение полностью посвятить себя систематической научной деятельности.

— Я желал бы написать несколько научных трактатов, — поверил он свои мысли Мавру, который, впрочем, давно привык к безумствам гения. — В этих трактатах должно быть изложено знание по механике, архитектуре и анатомии лошади. В этой работе мне хотелось бы обобщить весь свой опыт. В конечном итоге речь идет о написании единого свода знаний, посвященных живописному искусству. Ведь этот вид творчества зависит не столько от техники, сколько от суммы знаний человека о самом себе и окружающем его мире.

Жажда познания заставляла Леонардо искать встреч с наиболее значительными деятелями науки своего времени. Он завязал дружбу с Лукой Паччоли, одним из наиболее внимательных к проявлениям новой мысли ученых, историков и практиков математических исследований эпохи Возрождения. Благодаря их беседам и дружбе появилась серия работ Леонардо «Божественная пропорция».

Философия также глубоко и искренне волновала Леонардо. Он одержим стремлением докопаться до сути, исчерпать всю глубину величайших вопросов, которые современный человек унаследовал от классической античности. Леонардо погрузился в изучение теорий неоплатонизма. Он снова обратился к вселенной Аристотеля. Леонардо пытался понять, до каких неведомых пределов человеческий разум способен продвинуть границу познания.

Но всякий раз, когда природный рационализм Леонардо ставил его лицом к лицу с великими метафизическими идеями и абстрактной системой аргументирования мысли, питавшей своими соками философские спекуляции средневековья, Леонардо начинал испытывать глубокую тревогу. В этих идеях ему недоставало опоры на конкретное знание о мире. Тогда он снова возвращался к реальности, «научному рисованию», к великим частностям природы. Едва ли не на грани метафизического порыва, правда неизменно уравновешиваемого ощущением реальной почвы под ногами, Леонардо пытался передать в графической форме жизнедеятельность животного мира. Но, увлекаемый всякий раз безбожной своей фантазией, он снова и снова возвращался к миру механики. Леонардо обладал глубочайшей интуицией во всем, что касалось механизмов. Взгляд его глубоких и проницательных глаз, не стесненный никакими уловками и предрассудками разум, движение сильной и точной руки, постоянное напряжение мысли — все это с особой страстью вложил он в рисунки, на которых изображена жизнь зубчатых колес, винтов, лантерн, рычагов, суппортов, тяг, передач, валов… Леонардо был прирожденным инженером. Но к инженерному искусству он умел присовокупить творческое горение, воображение, которому не было в мире равных. Лучезарное прозрение человека, способного претворять свои замыслы в реальность, — вот смысл его инженерного подвига.