Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

— Наши коллеги по университету ошибочно видят цель своей юности в беспорядочной, богемной жизни, в устаревшем ритуале средневековых традиций, в формализме привычного уклада, который представляет недурное начало для ожидающей их потом жизни укрощенных животных. И ты, так же как они, бежишь от ответственности. Они уклоняются от нее, не называя причин. Они просто не могут их выдумать. В любом случае твое отречение, Зе Мария, делает тебе еще меньше чести, ведь ты-то знаешь, чего должен требовать от себя!

— Я пришел к тебе просить работу, а не выслушивать проповеди.

Но даже эта обидная реплика не сломила энтузиазма Луиса Мануэла.

— Работу! — возмущенно повторил он. — Разве до сих пор ты не сводил концы с концами? Разве ты не стремился возместить жертвы твоих родных учением в университете, ведь это награда за все твои усилия! Мужайся, друг! Будь твердым! Держись до конца!

Зе Мария направлялся к двери. Луис Мануэл понял, что теряет собеседника, что остается один, и все его воодушевление иссякло. Снова им овладели скука, усталость, лень. Обняв друга за плечи, он сказал ему слабым и нерешительным голосом:

— Еще настанут для всех нас лучшие времена.

Когда Зе Мария, не прощаясь, вышел в сад, Луис Мануэл вместо облегчения почувствовал странную горечь, точно у него по жилам потекла желчь. Он был недоволен, обескуражен. И чтобы избавиться от непонятной нервозности, закрыл дверь, окно и погрузился в чтение книги.

Наконец Силвио нашел в одном из кафе, часто посещаемом в последнее время студентами, неизвестного, весь вид которого говорил о том, что он мог разделить мечты Силвио. Это был стройный белокурый человек с бровями правильной формы; в тонких руках он держал раскрытую книгу. Рядом с ним лежали стопки бумаги. Медленно, с наслаждением пил он кофе, читал, писал.

Его взгляд, полный безмятежной меланхолии, перемещался с книги на зал, из зала на улицу, но это был взгляд, как бы скользивший по миру презренному — какой-то занавес безразличия отделял его от других людей и предметов.

Силвио, с тех пор как обнаружил этого человека, стал ежедневно бывать здесь, с восхищением наблюдая за ним, за его манерой смотреть на окружающее. Он не мог ошибиться: это был артист. Теперь ему не хватало только смелости познакомиться с ним.

Иногда приходили другие юноши-студенты, которые бесцеремонно усаживались за его столик. Они беседовали, что-то обсуждали. Однако он, хотя и терпел их присутствие, оставался безразличным к разговорам этих непрошеных гостей. На нем, только на нем сосредоточил Силвио свое внимание. И вот однажды ему показалось, что тот наконец заметил его. Началось все с обмена взглядами, который у незнакомца неожиданно оказался теплым и приветливым; в последующие дни этот обмен взглядами, можно сказать, был уже преднамеренным, желанным, и тогда Силвио осмелился даже улыбнуться ему. И тот тоже улыбнулся! Он признал его! Увидел в нем с той поры поэта, жаждущего быть понятым и ищущего поддержки. Теперь ему уже было легче найти столик поближе к ним, откуда он мог слышать их разговор.

Они беседовали о таинственных вещах — о кубизме в живописи, о реализме и субъективизме, о романах Арагона. Говорили о вещах странных и сложных на языке, который он, наверное, никогда не сможет понять.

Силвио был так потрясен, что его существование как писаря, как сына господина Мендосы казалось ему чудовищной фикцией; его жизнь, его настоящая жизнь была здесь, в этом кафе, в двух шагах от тех, которые в культуре нашли ответ на волновавшие его мысли. Каждый вечер, покинув свой отдел, он спешил в кафе, и его глаза не замечали ничего из того, что могло соблазнить его по дороге; господин Мендоса начал подозревать, что это объясняется неким любовным увлечением. Лучше это! Пусть их будет больше. Пусть он станет мужчиной. И, довольный, отпускал сына, не досаждая ему излишними вопросами.

Теперь в часы бодрствования даже поэзия имела более гибкое выражение; он быстро находил подходящие слова, и в его стихах появился не наблюдавшийся ранее блеск, оптимизм.

Когда Силвио приходил в кафе, тот уже сидел на своем месте. Если друзья не приходили, он медленно писал, сдерживая свое вдохновение.

В последнее время в компании появилась еще одна личность, несомненно важная, — все слушали этого человека с восхищением всякий раз, когда он снисходил до разговора с ними. Силвио ненавидел его. Кроме того, он считал всех их назойливыми. Однако в присутствии этого старика с язвительными и блестящими глазами хорька, приковывавшего всеобщее внимание, которое, как казалось Силвио, предназначалось другому, он чувствовал еще большую неприязнь к нему. И даже когда он узнал, что это поэт, знаменитый Аугусто Гарсия, которого причисляли к вдохновителям литературных движений, возникавших одно за другим в университетском городке и казавшихся совершенно несовместимыми между собой, — даже это неожиданное открытие не смягчило его недовольства. Какую бы позицию ни занимал этот человек с вечно молодой душою, влекомый любыми бурями, с морщинами, которых было достаточно для целого поколения, но не поддававшийся старости, Силвио считал ее низкой. Старик, вечно прямой, с походкой марионетки, входил в кафе, неся под мышкой газету, которую он, усаживаясь, прятал под свой локоть, чтобы никто не мог воспользоваться ею, ибо она стоила ему нескольких драгоценных сентаво. Если кто-либо и просил у него газету, он одалживал ее с явным недовольством и часто забирал ее в первый же подходящий момент. У юношей не всегда были деньги на чашечку кофе, и Силвио заметил, что он никогда не пытался предложить им ее; в то же время студенты, если могли, всегда были расточительными. Однажды двое из них, которых другие называли Жулио и Сеабра, вошли в кафе с возгласом, что они только что получили несколько сот эскудо в одной из газет и хотят отметить это событие вместе со всеми. Они умоляли старого скрягу заказать для себя что-нибудь необыкновенное. Силвио, также взволнованный, заметил, что юноши чувствовали себя гордыми и счастливыми, когда поэт начал поглощать один за другим пирожки. Э, да он действительно черствый и даже жестокий: прочитав стихи, которые с нетерпением предложил ему один из студентов, он отодвинул их сухим и равнодушным жестом. Если его просили высказать свое мнение, его фразы были не просто насмешливыми, а источали едкую иронию.

Юноши, однако, всякий раз, когда он находился среди них, редко осмеливались высказывать свои окончательные суждения: они наблюдали за его реакцией по моргающим глазам, по его саркастической улыбке, углублявшей морщины на его худом лице, и если они угадывали согласие, то теряли свою сдержанность и, казалось, могли бросить вызов целой армии противника.