Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Явление Бабы на рязанском рынке. В цепи грузин произошло короткое шелестение и над прилавком возник длинный плакат из обёрточной бумаги. \И над прилавком возник портретный стандарт чистой оборотной стороной [на которой было намалёвано химическим карандашом]/: «Нэ проходи мимо!» — гласил он с кавказским акцентом.

— Безобразие! — покачал головой Сидор Васильевич. Он видел, как сквозь стандарт просвечивал сам портретный лик с державными усами. Племянник засмеялся.

Когда баба прошла, Сидор Васильевич подошёл к прилавку и показал на стандарт с лозунгом.

— Почём?

Грузин стал зевать.

— Нэ продаём. Ходи мимо.

Сидор Васильевич покопался и вытащил из бумажника десятку. Грузин перестал зевать. При виде второй десятки он сказал: «Хо!» и передал стандарт Сидору Васильевичу. Сидор Васильевич свернул его, разорвал на части и выбросил тут же в урну.

— Вай! — раздался долгий, густой усатый стон, о котором племянник после выразился: хор мальчиков.

В автобусе городской житель ездит по частям. Тело здесь, локти там, мысли дома. Таким образом дядя и племянник, разъятые и зажатые дотолклись до рязанского аэродрома. Владилен одной ногой ступил на землю, другую ногу и чемодан выдернул из дверцы. Его ещё что-то держало в автобусе, оказалось — пола пиджака. Но эта часть сошла с другими пассажирами. Вообще странно видеть русского в ограниченном пространстве. Так и хочется двинуть плечом, чтоб кругом все [ неразб. ]* <���гайки и болты> полетели, затрещали, а там будь что будет.

Самолёт Ан-2 забрал одиннадцать пассажиров, последними влезли два пилота в кожаных тужурках, они оба ругались насчёт чёртова драндулета.

— Это что такое? — крикнул один из них, схватившись рукой за заднюю выпуклость: его кто-то туда сильно ущипнул. В лицо ему захлопал крыльями взъерошенный петух, которого владелец, мужик с удивлённым лицом, прятал под сидение.

— Это ничего, — растерянно объяснял мужик, — это племенной. Тьфу, напасть.

— А почему он не разбирает, где мужик, а где баба?

— А он у него того… — намекающе не договорил сосед спортивного типа, явно футболист, сцепленный весь из сухожилий и рефлексий.

— Тьфу, — сказал мужик, но уже не петуху, а футболисту. Но тот не слышал этого, он перенёс свой взгляд на пассажира в углу, и ему захотелось сострить, ибо там сидел пассажир с неопределённым состоянием лица, которое за отсутствием точного слова можно назвать выражением стены. Он приволок с собой в сетке косой десяток бутылок пива, и как только сел, поставил их у ног, открыв одну бутылку, и стал пить из горлышка, никого не замечая!

Пилот ещё раз оглядел пассажиров, шевеля губами, и опять раздражился.

— Одного нет. Где одиннадцатый?

— Как нет? Он там, — сострил футболист, кивая в сторону бабы с округлыми глазами, сидевшей среди двух других баб. Впрочем, не на саму бабу, а на её живот. Баба была явно на последних подступах.

Пилот рассеянно взглянул на него. По плебейскому лицу футболиста плавала некая тонкость, вернее, двусмысленность. Наглая вера в великий спорт делала этого молодого человека сразу циничным и наивным. Он говорил всегда в полный голос — и только остроты. Его возбуждённый ум всегда пребывал в движении, не зная, впрочем, сомнений, как их не ведает мяч, хотя [его бьют хватают] изо всех углов <���ему сулят> организованные удары и разнузданные самолюбия. Такой вид мышления лишён противоречий и совершенен.

— Он там! — небрежно повторил футболист; он не любил, чтобы его остроты пропадали зря.

— Хе! — ответил пилот. — Этот у меня не числится.

И тут раздался сокрушительный удар по корпусу. Кто-то снаружи решительно заявлял о себе. Пилот рванул дверцу и заорал вниз:

— Чем он бил, подлец? Где ты взял лом? Стащил с пожарного щита, а?

Ему никто не ответил, но в промежуток меж его ног в самолёт заглянула голова, прилизанная, но в вихрах; она сощурила глазки, выпятила губы трубочкой, стянула смеющиеся морщины ото рта к вискам, так, что выступили скулы, и несколько мгновений рассматривала сидящих в глубине людей. Увидев человека-стену с пивом, голова сказала:

— Друг! Я знал, что ты здесь пиво пьёшь.

Но человек-стена ничего не замечал: видимо они были не знакомы. Но тот, кому голова принадлежала стал быстро влезать в самолёт.

— Оставь лом! — заревел пилот.

— Это мой лом, я его везу с собой. А что? — [заулыбался опоздавший пассажир] Несмотря на ранний полдень опоздавший уже был на подпитии.

— Интересно знать, куда это ты собрался с ломом и гармошкой?

— На похороны. У Степана тёща [померла] того… фьють, и он позвал всех своих кирюх это дело отметить. А лом, это, фьють, копать могилку.

Гармонист уселся рядом со спортсменом и, растопыря ноги, кинул звякнувший лом под сиденье, свалил гармонь с плеча на пол, так, что она мелодично всхрапнула, и, щуря глазки, уставился прямо на донышко бутылки, которую опорожнял человек-стена, сидящий напротив, а у ног его стоял куст бутылок.

Тут заревел мотор, самолёт вздрогнул, затрясся, стоявшие бутылки дробно одна за одной перезвенели и стали звенеть все сплошным разом.

Жизнь [Василия Рыжова] Сидора Васильевича прошла [по-русски] [таким образом, что] не успел он опомниться, как ему стукнуло пятьдесят: всё прожил! Тех, кого он по времени привык видеть, становилось всё меньше и меньше, но зато больше появилось новых лиц, для которых присутствие Сидора Васильевича [с его жизненным путём] было воздушным [вроде] клубом дыма; они просто разгоняли его рукой или вежливо переходили на другое место, как в поезде. Сидор Васильевич не мог себе представить: «Не может быть! Здесь вкралась ошибка.» Но, видимо, ошибка вкралась давно, просто Сидор Васильевич её не замечал, как человек не замечает факт своего появления на свет <���…> являло о том, что жизнь его прожита, и он стал припоминать подробности. Но ничего не вспомнил, кроме последнего бухгалтерского отчёта, потому что, сообщаю, Сидор Васильевич работал бухгалтером: «А ничего отчётец, хорош!» — с удовлетворением подумал он и даже крякнул. Но тут его взгляд упал на жену, которая сидела в другой комнате и читала книгу. Сидору Васильевичу был хорошо виден угол страницы, прижатой сухими пальцами. «А откуда взялась эта старая баба?» — подумал он раздражённо.

— Мария! — сказал он вслух. — Принеси мои счёты.

Когда жена принесла ему счёты, он некоторое время щёлкал на них: две костяшки туда, три сюда. Он долго так сидел и щёлкал на счётах [ибо число есть поэзия рассудка]. Он был стар и рассудителен, [не потому, что] был сух и вечно считал, а потому что его просто занимали числа — это поэзия рассудка, доступная для многих.