Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

«Да, всё сходится,» — пробормотал он, хотя мысли его были далеки от баланса.

— Мария! — снова сказал он. — Что ты читаешь?

— Исторический роман, — ответила та, — хочешь, [дам] почитать?

Сидор Васильевич прочёл, но оказалось скучно. Надо развеяться. Тогда он написал в Москву племяннику-студенту с просьбой прислать что-нибудь для души. Студент прислал стихи. Сидор Васильевич полистал. «Много пустого места, — заметил он, — а это ни к чему и для государства не выгодно.» Он ещё раз полистал и увидел:

Дальше он не стал смотреть: не потому, что было плохо написано, а потому, что это была загадочная строчка, и она резко расходилась с его жизнью, а грезить бухгалтер не привык. Сейчас он совсем не помнил чудных мгновений, вероятно, они были, но разве всё в жизни запомнишь! «Как мог русский человек написать такое!» — [недоумевал он].

Прошло ещё два-три года, но так быстро, точно их мгновенно выдернули из-под ног, а человек при этом даже не шелохнулся. В этом была какая-то тайна, [которую выражает человек в вечной тяге к покою и свободе] ибо если бы его лишали опоры медленно, то человек тут же упал бы [и разбился].

Сидор Васильевич по-прежнему щёлкал на счётах, в то время как жена читала очередной исторический роман, причём содержание предыдущих прочитанных [книг] у неё вылетало из головы, [потому-то] её [ибо ей доставляло удовольствие] занимали так же передвижения значительных событий, как Сидора Васильевича передвижения костяшек. Между тем Сидор Васильевич продолжал припоминать подробности своей жизни. Словно он смотрел альбом, в котором были выдраны фотографии. Часто его мысли теряли точку опоры, ибо многие вещи были забыты, но именно эти пустоты памяти [как туманный воздух] притягивали бухгалтера к себе, как притягивает человека всё [пустое] ненаполнимое: пропасть или знание.

Сидор Васильевич вспомнил своего старшего брата Ивана. [но долго на нём не задержался.] Иван был пропащий человек, в своё время имигрировавший за границу русский интеллигент, и наверное сгинувший там ни за грош. Когда-то юный Сидор [Васильевич] из [чувства] патриотизма, а больше по резвости натуры даже написал ему письмо, а вернее одну фразу, потому что не любил писанины: «Пархатый лапоть! Воротайся домой, обочь трава вянет, а косить не кому.» Заложил это в конверт, написал на конверте «В Америку. Ваньке Рыжову» [Америка. Ваньке Рыжову] и отправил по почте. [письмо, к великому удивлению, нашло адресата] Но ответа однако [не пришло и Сидор Васильевич забыл] не получил и вскоре позабыл о брате. Ещё была [две родные сестры] родная сестра [одна старшая жила в Волгограде, а средняя] на Кубани. Там же в том же городке, где она жила [на Кубани], прошло детство Сидора Васильевича, а в Отечественную войну недалеко были похоронены их родители. Они исчезли из этого мира мгновенно, и сразу превратились в тот воздух [которым можно дышать и через], который виден насквозь: немецкая бомба угодила в колонну беженцев, [с которой уходили родители] [старики] где находились старики. Говорят, была большая яма, и её долго никто не засыпал. Да, через мгновение от них ничего не осталось, а ведь даже после смерти от людей обычно что-нибудь остаётся и сохраняется три сотни лет, а то и больше. В этом [мгновенном смещении] резком перескоке во времени [как будто выпала] выскочило исконное связующее звено, и Сидор Васильевич смутно почувствовал какую-то несуразницу в природе. Чтобы отвлечься, он подумал о [сестре Дарье и её сыне] своих племянниках Владилене и Юрии, сыновьях Дарьи. Владилен учился в Москве. Это был развитый парнишка, хотя никогда не читал газет. Второй, старший, работал где-то на Камчатке и к сорока годам оставался прожжённым холостяком. Сидор Васильевич не одобрял такой жизни, хотя сам тяготился семейными узами и успел в свой срок сменить двух жён, а та, что сидела в смежной комнате и читала книгу, была третьей. «Много ветра в русской жизни, — подумал Сидор Васильевич, — будто он нам родственник. Эк разбросало нас. Так можно и затеряться!». Он опять вспомнил своих родителей. Его мать, старуха, часто вспоминала какой-то Лубнос на Рязани: родители были родом оттуда. Там же родился его старший брат Иван. Но для Сидора Васильевича этот Лубнос оставался пустым пестом [точно так же], как книга о чудном мгновенье. «А ведь там, должно быть, живёт какая-то родня,» — подумал он. [И в нём зародилась промелькнула одна неясная идея] Он написал Владилену с предложением летом поехать в Лубнос, племянник ответил немедленным согласием. Взяв отпуск, бухгалтер заехал в Москву, забрал племянника, они сели в поезд и он повёз их прямиком в Рязань. Сев у окна, они разложили свои нехитрые пожитки: варёные яйца, колбасу и хлеб — всё, чем успели запастись в буфете Казанского вокзала.

Тут необходимо остановиться, чтобы уточнить одну мысль: все возвращения подчиняются единому закону, будь то возвращение блудного сына домой или разочарованного любовника к месту своих первых встреч с женщиной. Преступник возвращается на место преступления [не потому, что он того хочет] в силу [неизъяснимого закона] той же причины, кояя непонятна и даже враждебна его сознанию.

Сидор Васильевич возвращался туда, где он ни разу не был. Ему, конечно, приятно было глянуть на землю, где родились и жили в молодости его родители и родились и умерли родители его родителей, и так звено за звеном в глубь веков, но в его стремлении было и нечто более трудное и пристальное. Стараясь найти в своей жизни связь, он обнаружил, что она сплетена из разных набросков, обрывков незавершённых дел, случайностей, без чего-либо постоянного и непременного, в ней даже не было семейного сосредоточения и, собственно, вся <���она> находилась под угрозой духовного распыления. Поэтому его растревоженная мысль подсказала ему естественный ход — обратиться туда, откуда это всё началось. [Имею смелость заявить, что такого возвращения на Руси никогда не бывало] А там будь что будет.

— Бейте яйцо о лавку, — посоветовал Владилен дяде.

— Да, лавка это лавка и об неё можно бить яйцо, — согласился дядя и добавил, — Яйцо — это яйцо, [и последовал примеру племянника].

— Что-то выражаетесь не по-русски, — неожиданно сказал Владилен. Дядя даже оторопел. Владилен был прав! Русское мышление опровергает такие стройные системы: [яйцо, мол, это яйцо и никогда не яблоко или стерлядь] яблоко, мол, это яблоко, и груша, мол, груша, а Волга впадает в Каспийское море. Насчёт яблока у нас переплюнули Мичурина и ещё переплюнут. А насчёт Волги в русской поэзии много есть пространства: возможно, она на Эпсилон течёт.

— Я торгаш, — объяснил дядя, — а по торговле больше нерусские работают. Привык выражаться из удобства. Мне это ничего не стоит, а сослуживцев настраивает.