Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

— Ну, соскучился по мне? — говорит она с хрипотцой в голосе.

В глазах Рахили — усталость, но сколько очарования в этой женщине, как кружит голову знакомый запах ее духов!

— Всей душою, Рахиль, — отвечает он.

— Почему же тогда не приходил?

— Боялся.

Она снова смеется.

— Больше не будет пощечин, Рахиль?

Опять смех. Он наклоняется и целует теплый изгиб ее шеи. Смех и трепет, теплота и божественная мелодия. Рахиль встает и ставит на примус чайник. Пришел Эпштейн.

— А, Вениамин! — он протягивает ладонь для рукопожатия. — Что пишет мама?

Вениамин отвечает не сразу. Лишь спустя несколько минут возвращается к нему спокойствие, и он начинает болтать с Эпштейном о семейных делах и новостях из Пашутовки.

Двадцать лет назад, в молодости, Зиновий Клементьевич Эпштейн был приятелем Ханиха Альпера. Оба они были вылеплены из одного и того же теста. Оба в детстве учились в хедере у Мешулама Фофика, которого помнил и Вениамин по забавной манере смеяться, задирая вверх тощую козлиную бородку. Были у них затем и другие учителя — чего-чего, а преподавателей и меламедов хватало тогда в Пашутовке. Но пришел день, когда женился Альпер на тете Перл и навсегда осел в местечке. Работал в конторе, заполнял ивритскими книгами шкафы и втайне писал стихи, пока не умер и не ушел из этого мира. А вот Эпштейн уехал из Пашутовки на завоевание мира, за год, экстерном, окончил среднюю школу, а потом и лесной институт, дослужившись в итоге до главного инженера столичного треста.

Нет, не покинул Эпштейн этот мир — он вполне себе жив и даже доволен жизнью. Конечно, он уже немолод, но без труда несет груз прожитых лет. К примеру, разве не набрался он мужества оставить свою приятную жену Марию Абрамовну ради этой молодой женщины, Рахили Фейгиной? Разве не говорит этот шаг о дерзости и жизненной силе?

Нет-нет, жив еще Эпштейн, еще цепляется он за жизнь руками и ногами. Хотя, надо признать, что не очень легко стареющему человеку изображать из себя юного молодца. Вот сидят они втроем у стола, пьют чай, и видна усталость на морщинистом лице Эпштейна. Боже милостивый, куда делись иронические замечания, столь характерные для этого умного маленького человека? Подумать только: сидит, зевает, а рядом — сияющее молодое лицо Рахили Фейгиной!

— Надо спасать Соломона, — говорит Вениамин. — Иначе будет плохо. По-моему, эта Фирочка — не простого характера. Из тех она, кто своего не упустит. Такой только попадись — загрызет.

— Оставь ты его в покое, — возражает Рахиль. — Может, женится, поумнеет.

Все трое прихлебывают чай и какое-то время молчат.

— Хорошо, завтра я зайду к вам, — говорит женщина. — Когда можно застать Соломона?

— В семь-восемь он уходит к Фирочке. Так что не опаздывай…

Эпштейн выходит проводить Вениамина до метро. Уже стемнело, но на Дубининской улице еще играют дети, их крики поднимаются до самого неба. Горят уличные фонари, а над ними льет свой неверный свет фонарь луны. За оградой завода имени Владимира Ильича слышны голоса паровозов. Вот один просвистел частыми захлебывающимися свистками; ему длинным низким гудком откликнулся другой, и оба звука смолкли в отдалении. А Зиновий Клементьевич, взяв Вениамина под руку, все говорит и говорит. Говорит о древесине, и о камнях, и о погоде, и о других малозначимых вещах. Однако затем он переходит от погоды к разговору о себе самом, о нынешнем странном периоде своей жизни, и голос его звучит так, будто идет из глубины сердца.

— Пойми, Вениамин, она очень приятный человек, Рахиль Ефимовна, но я ведь работаю с утра до вечера — это раз. И два: хотел бы я, чтобы это случилось не сейчас, а двадцать лет назад…

— Что вы такое говорите, Зиновий Клементьевич?

Нет, он ошибся, связавшись с Рахилью Фейгиной. Когда почти пятидесятилетний человек совершает такой шаг, он должен правильно взвесить свои силы.

Эпштейн продолжает тихим, потухшим голосом. Возможно, не надо было бросать Марию Абрамовну — это тоже была печальная ошибка. Человеку в его возрасте тяжело отвыкать от налаженного семейного распорядка, от привычного образа жизни. Мария Абрамовна очень заботливая женщина, в этом она видит свое главное назначение. Тут, у Рахили, он не получает такой заботы. Напротив, Рахиль требует заботы о себе…

Они приближаются к станции метро. Со стороны Павелецкого вокзала снова доносятся голоса паровозов; их перекличка вливается в музыку городской ночи.

— Не навещал ли ты в последнее время Марию Абрамовну? — спрашивает Эпштейн.

— Навещал два-три раза в течение зимы.

— Зайди к ней, пожалуйста, — просит Зиновий Клементьевич.

Они прощаются, и Вениамин идет к эскалатору. Но не проходит и секунды, как он слышит, что его зовут по имени. Это Эпштейн торопится договорить недоговоренное. Залитые светом люстр, стоят они в роскошном вестибюле метро, и Вениамин видит, что в собеседнике произошла какая-то перемена. Да-да, у Эпштейна вид человека, который наконец-то принял долго вымучиваемое решение.

— Зайди к ней, Вениамин! — повторяет он решительным тоном руководителя, отдающего короткий выверенный приказ. — Зайди к ней, черт побери!

Глаза его и горят, и просят. Ни слова больше не добавляет Эпштейн к сказанному, но эта не произнесенная добавка ясно слышится в его голосе.

— Зайди к ней, — так звучит эта отчаянная просьба, — зайди и спроси, не согласится ли она простить меня. Узнай, не сможем ли мы вместе исправить мою ошибку…

И снова прощаются они. Вениамин спускается на эскалаторе и думает о том, как запутанна жизнь.

Как запутанна она! Вот взять хоть Соломона. Вдруг налетела на него эта катастрофа, эта чистая платоническая любовь, полная поэзии, видений и прочих подобных глупостей. И вот снова стоит он перед зеркалом, причесывается и прихорашивается, лицо его сияет, и счастьем горят темные глаза. И плевать он хотел на все остальное!

— Сейчас должна подойти твоя сестра, — предупреждает его Вениамин. — Подожди ее.

— Нет-нет, сегодня я не могу. У меня билеты в кармане, мы идем в театр!

— В какой театр?

— В Малый. Там дают «Стакан воды» Скриба… — Насвистывая, Соломон повязывает перед зеркалом галстук.

— Хорошо ли это, Соломон, — так отдаляться от сестры?

— Это она отдалилась.

И Соломон высказывает несколько упреков в адрес Рахили. Честно говоря, нет у нее ничего святого: ни стареющие родители, ни брат, ни семья. К чему это может привести?

— Хотел бы я, чтобы у меня была такая сестра, — возражает Вениамин. — Но, увы, нас только двое — брат Шимон да я.

При этих словах вспоминает Соломон довольно глупую песенку о десяти братьях, и он тут же отбрасывает неприятные мысли. На его лицо возвращается выражение счастья, и он принимается напевать, все так же вертясь перед зеркалом: