Ханну Юлитало - Окаянный финн

Лахтела махнул рукой и продолжал:

— И почти все они считают, что Финляндия бедная страна, потому что нас так много понаехало сюда на заработки. А раз мы бедны, то, стало быть, мы и глупы. Черт возьми, Финляндия, конечно же, и вправду бедна, если она не может принять обратно полтораста тысяч своих рабочих! Каждый из нас, конечно же, поехал бы туда с радостью, если бы там был гарантирован постоянный заработок. Каждый год в Финляндии какой-нибудь министр произносит речи о том, что, дескать, через пару лет нам будет нужен каждый работник и все финны смогут вернуться на родину. Это они уже десять лет обещают, но не нашлось пока такого министра, который сумел бы обеспечить всех работой и жильем. Ну а теперь можете тут сражаться, а я убегаю к себе на чердак, — закончил Лахтела, хлебнул из бутылки и скрылся.

Раймо сидел свесив голову и слушал голоса товарищей, все больше сливавшиеся в общий гул. Время от времени он поднимал лицо кверху, шевелил губами, словно собираясь что-то сказать, вздыхал и, широко раскрывая глаза, пытался уяснить, о чем говорят другие. Когда же Хейккинен взял его за локоть, он послушно встал и дал себя увести, слабо держась на отяжелевших, подгибающихся ногах. Кое-как они миновали переднюю, спустились по лестнице вниз, а затем через грязный двор выбрались на улицу.

Финская трущоба — так жители квартала называли стоящий на скале деревянный дом, хотя из десяти его квартирантов лишь трое были финны. Шведы, жители окрестных домов, предпочитали видеть это одинокое, ветхое строение издали и не вмешивались в жизнь его обитателей, разве что бросят иногда неодобрительный взгляд и скажут осуждающее слово. Мол, опять там весь дом в темноте или опять у них всю ночь горел свет в окнах. Жильцы чистеньких, вылизанных изнутри и снаружи домов приклеивали всему необычному и своеобразному ярлыки, по возможности обобщающие и обличительные — это помогало им подняться еще выше в собственных глазах и лишний раз убедиться, что они живут лучше других.

В комнате на третьем этаже, под самой крышей, лампочка горела всю ночь. Раймо спал поперек кровати, а Хейккинен свернулся калачиком на полу, подложив руку под голову. Саарела лежал в опрокинутом на спинку кресле, протянув руку за откатившейся в сторону пивной банкой. Проснувшись, Раймо уставился сперва на ярко пылающую под потолком лампу, потом увидел новые занавески с цветочками. Когда Анья в первый раз побывала у него на квартире, она сорвала старые грязнозеленые занавески, съездила в город, купила материи и В тот же вечер сшила и повесила на окно эти новые.

Раймо поднялся и сел на кровати. Хейккинен беспокойно зашевелился на полу, потом поднял голову и вскочил.

— Вот это жизнь, черт возьми! — проговорил он, потягиваясь и зевая.

— Я чувствую только горечь во рту, — сказал Раймо, потирая виски.

— У тебя водка есть?

— Вон там бутылка.

Хейккииен взял бутылку и, запрокинув голову, хватил из горлышка.

— Ух, хороша! Пусть свенссоны завидуют.

— У тебя голова болит?

— Маленько есть.

Хейккинен закурил, подошел к окну и вдруг, словно вспомнив о чем-то, поморщился:

— Ах, черт, теперь начнется!..

— Что еще? — спросил Раймо.

— С этого месяца начнут вычитать у меня алименты прямо из получки.

— Какие еще алименты? — спросил Саарела.

— Да, понимаешь, у меня же в Финляндии бывшая жена и дети.

— Так ты еще бывшую жену должен содержать?

— Деньги-то на детей пойдут, — сказал Хейккинен.

— Черта с два. Баба будет пропивать твои деньги с хахалями. Поди проверь отсюда, — сказал Саарела, отхлебнув из бутылки.

— Не надо, ребята, ругать мою бабу. Она хорошая девушка.

— Чего ж ты с ней развелся?

— Угораздило меня как-то раз связаться с одной потаскушкой, в парке ее подцепил. А она, стерва, пойди потом да и расскажи все моей женке. Ну, жена расстроилась, побежала к судье — вот и вся недолга.

— Неужели она с одного раза настолько расстроилась? — спросил Саарела.

— Да тут все так обернулось, что ей стало невмоготу. Словно все нарочно старались обидеть ее побольнее. Эта шлюха на суде встала, расставив ноги и говорит: «Конечно, был! И сношение имел! И все как полагается. А как же!..»

— Поедем в город пиво пить, — предложил Раймо.

Они доехали на трамвае до вокзальной площади и пошли по направлению к центру.

— А то, может, зайдем к Кеттуненам, Юулиску подразним? — спросил Саарела.

— Нет, бог с ней, как-нибудь в другой раз, — отмахнулся Хейккинен.

— Хоть бы пришла уже настоящая зима, — сказал Раймо.

— Жаль, что тебя Fie было здесь прошлой зимой. Снег валил и валил без конца, шведы не успевали расчищать улицы.

— Ишь ты, какой-то пижон помчался на «мустанге».

Раймо шагал впереди товарищей. Выйдя на Авеню, он остановился и стал делать знаки своим.

— Смотрите, тут какая-то демонстрация!

— Что за черт, по какому случаю эти свенссоны вышли на улицу? — недоумевал Хейккинен.

— Их тут, верно, не одна тысяча.

— Братцы, это демонстрация в поддержку Вьетнама.

— Смотрите, красные флаги!

— Пошли, что ли, присоединимся и мы к ним? — предложил Саарела.

Хейккинен пожал плечами:

— Они, черти, нашего брата и на демонстрацию не зовут.

— А как их много. Внушительное шествие.

— Могли бы объявить на «Вольво», и наши двинулись бы.

Красные флаги развевались на ветру, трепетало пламя факелов, над головами людей колыхались белые картонные щиты. Время от времени колонна останавливалась как по команде и мощные возгласы раздавались над улицей торговых дворцов.

— Что они кричат? — спросил Хейккинен.

— Черт возьми, не мешало бы сделать хоть несколько плакатикор по-фински.

— Ладно, пошли пиво пить.

Они вошли в маленькое пивное кафе.

Раймо подошел к стойке, заказал пиво на всех и сел за столик, молча слушая разговор товарищей.

— Вон пошел югослав, — сказал Хейккинен.

— Я встречал хороших югославов, — сказал Саарела.

— Да ну их, я считаю, все они воры и жулики.

— У меня они ничего не украли.

Раймо не вмешивался в разговор. Он сидел, подперев рукой щеку, и медленно тянул свое пиво. Смотрел на товарищей, как будто это были чужие, не знакомые ему люди. Опухшие, покрасневшие лица, водка, водка да водка. Все это времяпрепровождение с выпивками порядком ему надоело. «Наверно, дома, в Финляндии, сейчас уже сильные морозы. Что, если отец, шут его побери, свалится пьяный да и заснет где-нибудь в сугробе?» — думал Раймо, отодвигаясь подальше от стола. Приятели заговорили о женщинах, и тут Раймо встал и пошел прочь. Они окликнули его и делали знаки, приглашая вернуться за стол, но он показал на часы и вышел.

На остановке у вокзала было безлюдно. Раймо прислонился к обледеневшему поручню и поднял воротник. Сырой, холодный ветер пронизывал до костей. Вспомнились все холодные зимы, все бесконечно долгие зябкие вечера. Сколько раз, бывало, ему приходилось дрожать и ежиться от холода в школе, на дорожных работах, в армии. Но зато как чудесно потом первые солнечные дни весны вдруг преображали жизнь. «Что бы такое матери купить к рождеству? Может, японские часы, они здесь дешевы. Она хотела коврик на стену, но его лучше купить потом, если они переедут». Два шведа подошли к Раймо и спросили, скоро ли должен быть следующий трамвай, а когда он ответил с финским акцентом, стали выражать свое расположение, произнося по-фински скабрезные словечки. Раймо слушал их, смущенно улыбаясь, пока наконец не подошел трамвай.