Алели Нотомб - Метафизика труб

- Я знаю, что это бог, - отважилась она сказать. - У него были длинные волосы.

- Ты веришь в него?

- Нет.

- Ты веришь в меня?

- Да.

- У меня тоже длинные волосы.

- Да, и потом, тебя я знаю.

Нишио-сан была хорошей, у нее всегда были весомые аргументы.

Мой брат, сестра и Хьюго ходили в американскую школу у горы Рокко. У Андре среди школьных учебников была книга, которая называлась My friend Jesus. Я еще не могла читать, но там были картинки. В конце виднелся герой на кресте и много людей, которые на него смотрели. Этот рисунок очаровал меня. Я спросила Хьюго, почему Иисус был повешен на крест.

- Чтобы убить его, - ответил он.

- Это убивает людей, если они на кресте?

- Да. Потому что он прибит к дереву гвоздями. Это гвозди убивают.

Такое объяснение показалось мне приемлемым. Картинка от этого становилась лишь притягательнее. Значит, Иисус умирал перед толпой, и никто не приходил ему на помощь! Это мне что-то напоминало.

Я тоже побывала в подобной ситуации: я умирала и видела, как люди смотрят на это. Достаточно было лишь, чтобы кто-нибудь вынул гвозди у распятого, чтобы спасти его: достаточно было, чтобы кто-нибудь вытащил меня из воды, или просто предупредил моих родителей. В моем случае, как и в случае с Иисусом зрители предпочли не вмешиваться.

Несомненно, жители страны, где жил Иисус придерживались тех же принципов, что и японцы: спасти жизнь кому-либо означало сделать его на всю жизнь рабом преувеличенной благодарности. Лучше стоило позволить ему умереть, чем лишить свободы.

Я не собиралась спорить с этой теорией: я только знала, что чувствовать, что умираешь на глазах у пассивной публики, было ужасно. И я испытывала глубокую близость к Иисусу, потому что я была уверена, что понимаю, каким возмущением был охвачен он в тот момент.

Я хотела знать больше об этой истории. Так как правда скрывалась за прямоугольными страницами книг, я решила научиться читать. Я объявила об этом решении, но меня высмеяли.

Поскольку меня не воспринимали всерьез, я взялась за дело сама. Я не видела в этом никакой проблемы. Научилась же я сама таким замечательным вещам как: говорить, ходить, плавать, царить и играть с юлой.

Мне показалось разумным начать с комикса про Тинтена, потому что там были картинки. Я выбрала один наугад, села на пол и пролистала страницы. Не могу объяснить, что произошло, но в момент, когда корова вылезла из завода через кран, который делал сосиски, я заметила, что умею читать.

Я удержалась от того, чтобы открыть другим эту способность, поскольку мою страсть к чтению сочли бы смешной. Апрель был месяцем цветения японских вишен. Квартал праздновал это вечером саке. Нишио-сан дала мне стаканчик. Я заурчала от удовольствия.

***

Я проводила долгие ночи, стоя на подушке в своей кровати, опершись на решетку и внимательно разглядывая отца и мать, так словно собиралась написать о них зоологический очерк. Они от этого чувствовали себя все более неловко. Серьезность моего разглядывания стесняла их до такой степени, что они не могли заснуть. Родители поняли, что я больше не могу спать в их комнате.

Тогда мои вещи перенесли в некое помещение, напоминавшее чердак. Это восхитило меня. Там был незнакомый потолок, который можно было рассматривать, и трещины которого сразу показались мне более выразительными, чем те, изгибы которых я наблюдала в течение двух с половиной лет.

Там был также ворох вещей, будоражащих глаз: ящики, старая одежда, сдутый надувной бассейн, сломанные ракетки и прочие чудеса.

Я провела восхитительные бессонные ночи, воображая, что там в коробках: должно быть что-то очень красивое, если его так хорошо спрятали. Я не могла вылезти из своей кровати с решетками, чтобы пойти посмотреть: было слишком высоко.

В конце апреля одно восхитительное нововведение потрясло мое существование: в моей комнате оставили на ночь открытым окно. Я не помнила, чтобы это делали когда-нибудь раньше. Это было изумительно: я могла улавливать загадочные звуки заснувшего мира, размышлять о них, придавать им смысл. Кровать с решетками была установлена вдоль стены, под окном-мансардой: когда ветер раздвигал занавески, я видела красновато-лиловое небо. Открытие этого цвета перехватило мое дыхание: было приятно осознавать, что ночь не черная.

Моим любимым шумом был назойливый лай незнакомой собаки, которую я назвала Ёрукое, "вечерний голос". Эти завывания раздражали квартал. Меня же они очаровывали, как меланхоличное пение. Мне хотелось бы знать причину такого отчаяния.

Нежность ночного воздуха струилась через окно в мою кровать. Я пила и упивалась им. Можно было обожать вселенную лишь за одно это изобилие кислорода.

Мой слух и обоняние работали на полную мощность во время этих роскошных бессонных ночей. Искушение воспользоваться своим зрением все нарастало. Этот иллюминатор надо мной провоцировал меня.

Однажды ночью я не удержалась. Я вскарабкалась на перегородку кровати возле стены, подняла руки как можно выше и смогла ухватиться за нижний край окна. Опьяненная таким подвигом, я смогла приподнять свое неуклюжее тело до подоконника. Опершись на живот и локти, я, наконец, открыла для себя ночной пейзаж: восхищение охватило меня при виде огромных темных гор, величественных и тяжелых крыш соседних домов, свечении цветущих вишен и таинственности черных улиц. Я захотела наклониться, чтобы увидеть место, где Нишио-сан вешала белье, и то, что должно было произойти, произошло. Я упала.

Случилось чудо. У меня сработал рефлекс расставить ноги, и мои стопы зацепились за два нижних угла окна. Мои икры и ляжки лежали на легком подоконнике, мои бедра располагались на водосточной трубе, мое тело и голова свешивались в пустоту.

Когда прошел первый испуг, мне даже больше понравился мой новый пост наблюдения. Я разглядывала заднюю часть дома с большим интересом. Я забавлялась, покачиваясь, то вправо, то влево, и упражнялась в баллистическом искусстве плевков.

Утром, когда моя мать вошла в комнату, она вскрикнула от ужаса, увидев пустую кровать, распахнутые занавески и мои ноги, торчащие с двух сторон. Она подняла меня за икры, водворила в комнату и залепила мне шлепок века.

- Больше нельзя оставлять ее спать одну. Это слишком опасно.

Тогда было решено, что чердак станет комнатой моего брата, и что я отныне буду делить комнату с моей сестрой вместо Андре. Этот переезд взбудоражил мою жизнь. Спать с Жюльетт означало усиление моей страсти к ней. Я делила с ней комнату в течение пятнадцати последующих лет.

Отныне мои бессонные ночи проходили в созерцании моей сестры. Феи, слетавшиеся к моей колыбели, дарили ей сон: нисколько не потревоженная моим пристальным взглядом, она спала, и ее спокойствие усиливало восхищение. Я заучила наизусть ритм ее дыхания и мелодичность вздохов. Никто не знал так хорошо сон другого человека.