Алели Нотомб - Метафизика труб

Когда я прогуливалась по улице за руку с главной жрицей моего культа, я безмятежно ждала одобрительных возгласов зевак, зная, что они не замедлят раздастся по поводу моего очарования.

Однако, эта религия никогда не доставляла мне такого удовольствия, как в четырех стенах сада: это был мой храм. Кусочек земли, засаженный цветами и деревьями и окруженный оградой: не выдумали еще ничего лучше, чтобы примириться с вселенной.

Сад в доме был японский, что делало его плеонастическим садом. Он не был "дзен", но его каменный пруд, строгость его стиля, вся первосортность говорили о стране, определяющей значение сада более религиозно, чем другие.

Наивысшая степень моей религии географически была сконцентрирована в саду. Возвышающиеся стены, покрытые японской черепицей, которые окружали его, скрывали меня от мирских взглядов и подтверждали, что я находилась в святилище.

Когда Богу нужно место, символизирующее земное счастье, он не останавливается ни на необитаемом острове, ни на пляже с мелким песком, ни на поле спелой пшеницы, ни на зеленеющем альпийском луге; он выбирает сад.

Я разделяла его мнение: нет лучшего места, чтобы царить. Пожалованная садом, я имела в качестве подданных растения, которые, по моему приказу, распускались на глазах. Это была первая весна моего существования, и я не представляла, что эта растительная юность познает свой апогей, за которым последует закат.

Однажды вечером я сказала бутону на стебле: "Цвети." На следующий день он превратился в пышный белый пион. Не было сомнений, я обладала властью. Я рассказала об этом Нишио-сан, и она это не опровергла.

Со времени пробуждения моей памяти, в феврале, мир не переставал распускаться. Природа присоединялась к моему восшествию на престол. Каждый день сад был роскошнее, чем накануне. Цветок увядал лишь для того, чтобы возродиться еще краше чуть дальше.

Как люди должны были быть мне благодарны! Как их жизнь должна была быть грустна до меня! Потому что это я принесла им эти бесчисленные чудеса. Так что же могло быть естественнее их обожания?

Однако, существовала логическая проблема в этой апологетике: Кашима-сан.

Она не верила в меня. Это была единственная японка, которая не принимала новую религию. Она меня ненавидела. Только специалисты по грамматике могут быть настолько наивны, чтобы думать, что исключение подтверждает правило: я не была им, и случай с Кашима-сан волновал меня.

Так, когда я ходила в кухню вкушать мою вторую пищу, она не позволяла мне есть из своей тарелки. Изумленная такой дерзостью, я запустила руку в ее еду: это стоило мне пощечины.

Раздосадованная, я ушла плакать к Нишио-сан, надеясь, что та накажет безбожницу; но ничего не произошло.

- Ты считаешь это нормальным? - спросила я ее с негодованием.

- Это Кашима-сан. Она такая.

Я спросила себя, можно ли было принять такой ответ. Имеют ли право бить меня единственно потому, что ты "такой". Это было чересчур. Неповиновение моему культу могло привести к непоправимому.

Я приказала, чтобы ее сад не цвел. Казалось, ее это не взволновало. Я заключила из этого, что она была равнодушна к прелестям ботаники. На самом же деле, у нее просто не было сада.

Тогда я избрала более милосердную тактику и решила соблазнить ее. Я выступила вперед и протянула ей руку с великодушной улыбкой, такими изображены Бог и Адам на потолке сикстинской капеллы: она отвернулась.

Кашима-сан отвергала меня. Она меня отрицала. Также, как существует антихрист, она была анти-я.

Я прониклась к ней глубокой жалостью. Как должно было быть тоскливо не обожать меня. Это было видно: Нишио-сан и другие верные мне светились счастьем, потому что любить меня было для них благом.

Кашима-сан не позволяла себе отдаться этой чудесной обязанности: это читалось в прекрасных чертах ее лица, в выражении суровости и отрицания. Я крутилась около нее, наблюдая, выискивая причину отсутствия поклонения мне. Никогда бы я не могла себе представить, что дело было во мне, так сильно было мое убеждение в том, что я с головы до ног являлась неоспоримой ценностью планеты. Если аристократка-гувернантка не любила меня, значит, у нее была какая-то проблема.

Я нашла ее: с помощью тщательного наблюдения за Кашима-сан, я заметила, что она страдала от сдержанности. Каждый раз, когда представлялся случай порадоваться, насладиться, восхититься чем-то, рот благородной дамы сжимался, губы становились неумолимыми: она сдерживала себя.

Словно удовольствия были недостойны ее. Словно радость была отречением.

Я пустилась в некоторые научные опыты. Я принесла Кашима-сан самую красивую камелию из сада, уточняя, что я ее сорвала для нее: искривленный рот, сухое спасибо. Я попросила Нишио-сан приготовить ее любимое блюдо: она приготовила нежный шаван муши, который был съеден кончиками губ при полной тишине. Заметив радугу, я прибежала позвать Кашима-сан, чтобы она полюбовалась ею: та пожала плечами.

Тогда, исполненная великодушия, я решила подарить ей самое прекрасное зрелище, которое только можно было себе представить. Я переоделась в наряд, который мне подарила Нишио-сан: маленькое кимоно из розового шелка, украшенное лилиями, с широким красным оби, лакированными гета и зонтиком из пурпурной бумаги с летящими белыми цаплями. Я выпачкала губы в материнской помаде и пошла полюбоваться на себя в зеркале: сомнений быть не могло, я была великолепна. Никто бы не устоял при подобном появлении.

Сначала я пошла поразить наиболее верных мне слуг, которые разразились радостными криками, которых я ожидала. Вертясь вокруг своей оси, как самый желанный мотылек, я подарила затем свое великолепие саду в виде танца в форме бешеных скачков. Там же я украсила свою прическу гигантским пионом, получилась этакая шляпа.

Разодетая таким образом я показалась Кашима-сан. Она никак не отреагировала.

Это утвердило меня в моем диагнозе: она сдерживалась. Иначе, как могла она не разразиться восклицаниями при виде меня? И как Бог к грешнику, я прониклась чувством сострадания к ней. Бедная Кашима-сан!

Если бы я знала о существовании молитвы, я бы помолилась за нее. Но я не видела никакого средства включить эту скептическую гувернантку в видение моего мира, и это огорчало меня.

Я познавала пределы моей власти.

Среди друзей моего отца был один вьетнамский бизнесмен, который женился на француженке. Вследствие легко вообразимых политических проблем во Вьетнаме 1970 года, этот человек должен был срочно вернуться в свою страну, взяв свою жену, но, не отважился затруднять себя своим сыном шести лет, который был таким образом доверен моим родителям на неопределенный срок.

Хьюго был невозмутимым и сдержанным мальчиком. Он производил на меня хорошее впечатление до того момента, пока не перешел на сторону врага, моего брата. Двое мальчишек стали неразлучны. Я решила не называть Хьюго по имени, чтобы наказать его.