Алели Нотомб - Метафизика труб

- Я не знаю, сколько часов это длилось. Я копала, копала и каждый раз, когда я оказывалась на поверхности, я снова была погребена новым взрывом. Я уже не знала, зачем я лезла вверх, но я лезла, потому что это было сильнее меня. Я уже знала, что мой отец был мертв, что у меня больше не было дома, но я еще не знала о судьбе моей матери и моих братьев. Когда дождь из бомб прекратился, я была поражена, что все еще жива. Расчищая землю от мусора, мы наткнулись понемногу на трупы тех, кого не доставало, моей матери и братьев. Я завидовала своей сестре, раздавленной поездом двумя годами раньше и тем самым, избежавшей этого зрелища.

Поистине у Нишио-сан были прекрасные истории для рассказа: тела там всегда оказывались разорванными на куски.

Поскольку я все более удерживала при себе свою няню, мои родители решили нанять вторую японку, чтобы помочь ей. Они дали объявление в деревне Шукугава.

У них не было трудностей с выбором: пришла всего одна женщина.

Кашима-сан сделалась второй нянькой. Она была противоположностью первой. Нишио-сан была молодой, доброй и милой; она была некрасива и происходила из бедных слоев народа. Кашима-сан было лет пятидесяти и обладала красотой столь же аристократической, как ее происхождение: ее великолепное лицо глядело на нас с презрением. Она принадлежала к той старой японской знати, которую американцы уничтожили в 1945 году. Она была принцессой в течение 30 лет, и однажды оказалась без титула и без денег.

С тех пор она зарабатывала на жизнь трудом служанки, как тот, что мы ей предложили. Она считала всех белых виноватыми в своем унижении и ненавидела нас в массе. Ее прекрасные утонченные черты и высокомерная худощавость внушали уважение. Мои родители разговаривали с ней с почтением, как с важной дамой; она с ними не разговаривала и старалась работать как можно меньше. Когда моя мать просила ее помочь ей в чем-то, Кашима-сан вздыхала и бросала на нее взгляд, говоривший: за кого вы меня принимаете?

Вторая гувернантка обращалась с первой, как с собакой, не только из-за ее скромного происхождения, но также потому, что она считала ее предательницей, заключившей договор с врагом. Она оставляла всю работу Нишио-сан, которая имела злополучный инстинкт подчинения своей государыне. Та нападала на нее по малейшему поводу:

- Ты заметила, как ты с ними разговариваешь?

- Я разговариваю с ними так же, как и они со мной.

- У тебя никакого чувства чести. Тебе не достаточно, что они унизили нас в 1945 году?

- Это были не они.

- Это то же самое. Эти люди были союзниками американцев.

- Во время войны они были маленькими детьми, как и я.

- И что? Их родители были нашими врагами. Кошки собакам не друзья. Я лично их презираю.

- Ты не должна была говорить так при девочке, сказала Нишио-сан, указывая на меня подбородком.

- При этом ребенке?

- Она понимает то, что ты говоришь.

- Тем лучше.

- Я люблю эту малышку.

Она говорила правду: она любила меня также, как своих двоих дочерей, двух близнецов десяти лет, которых она никогда не называла по имени, поскольку она не отделяла одну от другой. Она всегда называла из футаго, и я долго думала, что это двойное имя было названием только одного ребенка, значения множественного числа зачастую неопределенны в японском языке. Однажды девочки пришли в дом, и Нишио-сан окликнула их издалека: Футаго! Они прибежали как два сиамских близнеца, открыв мне тем самым значение этого слова. Рождение близнецов должно быть в Японии проблемой более серьезной, чем повсюду.

Я очень быстро заметила, что мой возраст обеспечивал мне особое положение. В стране восходящего солнца, с рождения до детского сада, мы боги. Нишио-сан обращалась со мной, как с божеством. Мой брат, сестра и футаго уже вышли из священного возраста: с ними разговаривали обычным образом. Я же была окасама: почтенное детское сиятельство, господин ребенок.

Когда утром я приходила на кухню, Нишио-сан становилась на колени, чтобы быть одного со мной роста. Они не отказывала мне ни в чем. Если я объявляла о своем желании есть из ее тарелки, что случалось часто, поскольку я предпочитала ее еду своей, она больше не прикасалась к своей пище: она ждала, пока я закончу, чтобы продолжить свою трапезу, если я была столь великодушна, чтобы оставить ей что-нибудь.

Как-то в полдень, моя мать заметила эту выходку и строго отругала меня. Тогда она велела Нишио-сан больше не допускать такой тирании с моей стороны. Напрасно: как только мама отвернулась, мои поборы возобновились. И не без основания: окономьяки (блины с капустой, креветками и имбирем) и рис с тцукемоно (маринованный хрен в рассоле желто-шафранного цвета) были более аппетитны, чем мясные кубики с вареной морковью.

Существовало две еды: в столовой и кухне. Я нехотя ела в столовой, чтобы оставить место для кухонной еды. Я выбрала свой лагерь очень быстро: между родителями, которые обращались со мной, как с другими и гувернанткой, которая обожествляла меня, колебаться не приходилось.

Я была бы японкой.

Я была японкой.

В два с половиной года в провинции Канзай быть японкой означало жить среди красоты и обожания. Быть японкой означало упиваться сильно пахнущими цветами мокрого после дождя сада, сидеть на берегу каменного пруда, разглядывать вдали горы, большие, как их нутро, повторять про себя загадочное пение продавца сладких пататов, проходящего по кварталу с наступлением вечера.

В два с половиной года быть японкой означало быть избранной Нишио-сан. В любое мгновение, стоило мне попросить, она бросала свою работу, чтобы взять меня на руки, баловать меня, петь мне песни, где говорилось о котятах и цветущих вишнях.

Она всегда была готова рассказывать мне свои истории о телах, разрезанных на куски, что очаровывало меня, или легенду о той или иной ведьме, варившей из людей суп в котле: эти чудесные сказки восхищали меня до умопомрачения.

Она садилась и укачивала меня, как куклу. Я принимала страдальческий вид с одним лишь желанием быть утешенной: Нишио-сан подолгу утешала меня в моих несуществующих горестях, играя в игру, искусно жалея меня.

Потом она осторожно проводила пальцем, рисуя мои черты и хваля красоту, которую она называла исключительной: она приходила в восторг от моего рта, лба, щек, глаз и заключала, что она никогда не видела богини со столь же восхитительным лицом. Эта была добрая женщина.

И мне не надоедало оставаться в ее объятиях, я осталась бы там навсегда, млея от такого обожания. И сама она млела от этого идолопоклонства, доказывая тем самым справедливость и превосходство моей божественности.

В два с половиной года было бы глупо не быть японкой.

Не было случайностью, что я обнаружила раньше мои знания японского языка, чем своего родного: культ моей личности предусматривал такие лингвистические требования. Мне необходим был язык, чтобы общаться с тем, кто был мне верен. Эти последние не были особенно многочисленны, но мне хватало силы их веры и значимости их места в моей вселенной: ими были Нишио-сан, футаго и прохожие.