Карл Вурцбергер - Прежде чем увянут листья

— Что ж, это высокая похвала в устах Мосса, вряд ли я ее заслужил. Если я правильно понял, ты предлагаешь перейти на «ты»?

— Конечно. Взрослые так долго считали меня маленькой и называли на «ты», что я усвоила только такую форму обращения. Ты не обиделся?

— Нисколько, просто я хотел убедиться, что не ослышался…

Пегги здоровается с остальными, затем отводит Уве в сторону:

— Вон там стоит мой отец. Пойдем, я тебя с ним познакомлю.

— Так это ты с отцом разговаривала?

— Ну да.

— Ну и осел же я! Ведь он подходил поздравить меня, а я представления не имел, кто это. Но ничего не поделаешь, Веснушка. Я лучше пойду…

— Каждый раз, когда я хочу познакомить тебя с моими родителями, ты говоришь «Я пойду». Как же мы дальше-то будем существовать?

— Нет, в таком виде нельзя. Надо хотя бы костюм надеть.

— Ты думаешь, отец считает, что выступать на соревнованиях надо во фраке?

Уве пытается сменить тему разговора:

— Куда это ты запропастилась? Я уж было подумал…

— Отец хочет тебя видеть. Он, понимаешь ли, боится за мою судьбу. Вот я и прошу тебя: подойди к нему. Сейчас ты увидишь, какой он на самом деле.

— Час от часу не легче. Да ты, оказывается, гораздо хитрее, чем я полагал. Ну что еще?

— Иди к отцу. Каждая минута промедления работает против тебя.

— Ну что ж, да поможет мне бог!

Отец Пегги старается облегчить миссию молодого чело-, века — сразу же возвращается к соревнованиям:

— Это была настоящая борьба! Вы сражались на равных.

Мосс с признательностью кивает:

— Победа далась нелегкой ценой. Я даже представить себе не мог, что будет так трудно. Честное слово…

— Когда мы увидим вас в нашем доме? Раз уж ваши отношения с Пегги зашли так далеко, думается, не мешало бы нанести нам визит…

— С большим удовольствием…

— Может, сегодня вечером?

Пегги отрицательно качает головой:

— На вечер у нас другие планы.

— Вот как? Тогда, может, в следующее увольнение?

— Ясно… То есть я хочу сказать, с большой охотой.

— Что же, желаю вам приятно провести вечер.

Отец Пегги прощается с ними, и Уве Мосс с облегчением отирает пот со лба:

— Ну и жарища сегодня! А твой старик, кажется, мировой мужик…

Когда солнце скрывается за горизонтом и края облаков приобретают золотистый оттенок, на берегу реки вспыхивает праздничный костер. Корбшмидт позаботился обо всем необходимом: припас несколько ящиков пива и колы, две корзины картофеля, ящик нарезанного заранее хлеба и ведро колбасок. Ветер весело играет языками пламени. Все постепенно собираются у огня. Нет только Майерса и Ингрид.

Вечер удается на славу. Юрген и его ребята исполняют народные песни, а трактористы и пограничники хором им подпевают. Кто не знает слов, те подхватывают припев. Далеко окрест разносятся мелодии «Желтой кареты», «Аннушки из Тарау», «У колодца». А Герман Шперлинг затягивает все новые и новые песни. И Юргену остается удивляться, с каким наслаждением поет этот грузный, всегда такой серьезный человек.

Потом, когда картошка уже допекается в золе, а на шампурах трещат и брызгают жиром колбаски, Шперлинг запевает песню бойцов интернациональных бригад:

Первые строки куплета он поет соло, потом ему подпевают юные голоса, а припев подхватывают все собравшиеся у костра. Когда отзвучали последние ноты, Шперлинг поднимает бутылку с пивом и обращается к Юргену:

— Выпьем за это, лейтенант!

— Охотно!

— Мой брат воевал в Испании, в интербригаде, — рассказывает Шперлинг. — Он был на пять лет старше меня. Окопы выдержал, а в фашистском плену погиб. Не знаю, уморили его голодом или просто прикончили. Вот почему у меня к этой песне особое отношение. Понимаешь, товарищ?

— Понимаю, — отвечает Юрген. — А что фашисты сделали с вашей семьей?

На лице у Германа Шперлинга появляется горькая улыбка.

— Это длинная история. Мы не были коммунистами — ни родители, ни я, ни сестра. Только старший брат. И отцу это не нравилось. Но мы и нацистам не симпатизировали, мы как бы стояли на ничейной земле и были настолько глупы, что надеялись удержаться над схваткой… Гибель брата внесла в семью раскол. Мать умерла от горя, отец подался к нацистам. Из страха, понимаешь? Боялся, что его упрячут в тюрьму как человека, чьи взгляды враждебны немецкой нации. Он погиб под Дюнкерком. А сестра не могла разобраться в политических хитросплетениях. Я был теперь единственным в семье, кто воспринимал фашизм как преступление и инстинктивно восставал против этого варварства. Но правду, за которую отдал жизнь мой брат, я осознал позднее, когда познакомился с настоящими коммунистами. А от брата осталась вот эта песня. Его песня…

Юрген и Герман чувствуют себя одиночками на острове, омываемом волнами радостного веселья. Цвайкант берет гитару и поет шуточные студенческие песни. Кто бы мог подумать, что он обладает таким талантом? Слушатели награждают его аплодисментами.

Лейтенант Михель и Шперлинг идут прогуляться вдоль берега реки.

— Не обижайся, что я лезу в твои дела, — говорит вдруг Герман. — Что у вас с Ингрид Фрайкамп? Верно ли то, о чем судачат в деревне? Или права Ингрид?

Юрген останавливается, отвечает с холодком в голосе:

— Мне неизвестно, что говорят люди и что говорит Ингрид.

Шперлинг берет Юргена за рукав:

— Ну не сердись, я же не из любопытства спрашиваю…

— А из каких же тогда соображений? Ведь это касается только нас двоих…

Герман испытующе глядит на Михеля:

— Твоя реакция говорит о многом. О том, например, что тебе самому такая ситуация не по душе. Если бы вы жили в другом обществе, где никому ни до кого нет дела, может, ты и был бы прав. Там это было бы только твоим личным делом. Но вы живете в нашем обществе. И потом, ты — офицер, она — учительница, оба песете ответственность за воспитание молодых людей, именно от вас во многом зависит, какими они станут. Поэтому очень важно, что они о нас думают, ведь мы же коммунисты…

Юрген прерывает его:

— Да, да, да! Все это мне известно, и я не преминул бы сказать на твоем месте то же самое. Но разве, вступив в партию, я перестал быть живым человеком со всеми присущими ему слабостями? Разве все коммунисты идеальные люди? Из меня идеал не получился…

Шперлинг обнимает Юргена за плечи:

— Черт возьми, какой же ты горячий! Все вы такие: хотите головой пробить стену, да еще в том месте, где она особенно толстая. Послушай-ка, коммунисту не пристало оправдывать свои слабости, прикрывать их всякого рода отговорками. Так ставить вопрос нельзя: я человек, я слаб. Такова моя точка зрения.

— В том-то и дело, что твоя.

— Ладно, оставим теорию. Тебе бы понравилось, если бы у Ингрид был еще кто-то, кроме тебя? Считал бы ты это нормальным? Да ты бы первый сказал: или я — или он. Если подойдешь к ситуации с такой точки зрения, поймешь, почему я задал тебе этот вопрос. Ну а если ты рассуждаешь по-другому, то прошу тебя: оставь Ингрид в покое. Ведь она думает так же, как я, это я знаю точно.