Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

Что касается самого Каупервуда и его отношения к жизни, то позиция «мои желания – превыше всего» в сочетании с его любовью к красоте вообще и к женщинам в частности по-прежнему делала его безрассудным и безжалостным. Даже сейчас красота и любовь такой девушки, как Эйлин Батлер, значила для него гораздо больше, чем доброжелательность пятидесяти миллионов человек, в которой он не видел никакой необходимости. До пожара в Чикаго и биржевой паники его звезда восходила так быстро, что в суматохе великих и благоприятных событий он почти не учитывал общественную значимость своих поступков. Юность и радость жизни были у него в крови. Он чувствовал себя молодым и энергичным, как зеленый побег. Все в нем дышало весенней свежестью, и он ни о чем не беспокоился. После биржевого краха, когда более осмотрительный человек счел бы благоразумным временно расстаться с Эйлин, он и не подумал этого сделать. Она была связующим звеном между его прошлым и все еще блистающим будущим.

Его главная забота состояла в том, что если он отправится в тюрьму или будет официально признан банкротом (или то и другое), то потеряет возможность иметь собственное место на бирже, и это временно – а может быть, и навсегда, – закроет для него самый достойный путь к процветанию в Филадельфии. В настоящее время из-за финансовых обременений его брокерское место было арестовано как один из его активов, и он не мог действовать на бирже. Эдвард и Джозеф, единственные сотрудники, которых он мог себе позволить, выполняли мелкие операции; разумеется, другие участники торгов подозревали, что братья являются его агентами, а разговоры об их самостоятельной деятельности лишь указывали другим брокерам и банкирам, что Каупервуд замышляет некий тайный ход, возможно, невыгодный для кредиторов и в любом случае незаконный. Однако он должен был во что бы то ни стало сохранить свое присутствие на бирже. После напряженных размышлений он пришел к выводу, что на случай официального банкротства или попадания за решетку ему необходимо заключить негласное партнерство с человеком, пользующимся хорошей репутацией на бирже, которого он сможет использовать в качестве подставного лица.

В конце концов он нашел подходящего кандидата. Этот человек добился немногого: он имел небольшой бизнес, но был честным и хорошо относился к Каупервуду. Его звали Стивен Уингейт, он зарабатывал себе на скромную жизнь, работая брокером на Третьей улице. Это был сорокапятилетний мужчина среднего роста, довольно плотный и солидный, достаточно умный и деятельный, но не предприимчивый и неагрессивный. Он действительно нуждался в человеке вроде Каупервуда, чтобы сделать решительный шаг, если вообще был способен на это. В прошлом он оказывал Каупервуду незначительные услуги: размещал мелкие займы под умеренные проценты, давал кое-какие советы и так далее, – а Каупервуд, с симпатией относившийся к нему и немного жалевший его, хорошо платил за это. Уингейта ждала малообеспеченная старость, а потому он был весьма сговорчивым. Никто бы не заподозрил в нем подручного Каупервуда, который, в свою очередь, мог полагаться на то, что его указания будут выполняться дословно. Он послал за Уингейтом и имел долгую беседу с ним. Он объяснил свою ситуацию. Он рассказал, что сможет сделать для Уингейта в качестве его партнера и какую долю в бизнесе он хочет иметь, а тот лишь кивал головой.

– Я буду рад сделать все, что вы скажете, мистер Каупервуд, – заверил он. – Я знаю: что бы ни случилось, вы защитите меня. Я никого не уважаю так, как вас, и сделаю все, что только смогу. Эта буря пройдет, и у вас все наладится. По крайней мере, мы можем попытаться. Если не получится, вы посмотрите, что можно будет сделать потом.

Так они вступили в негласные партнерские отношения, и Каупервуд приступил к осторожным действиям на фондовой бирже через Уингейта.

Когда Верховный суд штата наконец рассмотрел ходатайство Каупервуда о возвращении дела в суд первой инстанции и назначении новых слушаний, слухи о его связи с Эйлин ходили повсюду. Это продолжало наносить ущерб его интересам и подтверждало впечатление, изначально желательное для городских политических воротил: Каупервуд был истинным преступником, а Стинер играл роль жертвы. Его «серые» денежные схемы, подкрепленные его финансовым гением, – хотя и определенно не худшие, чем осуществляемые втихую и под всеобщее одобрение в других местах, – теперь рассматривались как бессовестные махинации самого опасного толка. Он имел жену и двух детей, поэтому, невзирая на его реальные мысли и намерения, одаренные богатым воображением граждане пришли к скоропалительному выводу, что он собирается бросить детей, развестись с Лилиан и жениться на Эйлин. С консервативной точки зрения это само по себе было преступным умыслом, но в сочетании с его финансовой репутацией, судом, тяжкими обвинениями и общей ситуацией с его банкротством люди были склонны верить всему, о чем говорили местные политиканы. Он подлежал осуждению. Верховный суд штата не должен был удовлетворять его ходатайство о новом судебном процессе. Именно так наши сокровенные мысли и намерения иногда неведомым способом проникают в общественное мнение и становятся его частью. Это заставляет задуматься о передаче мыслей на расстояние и трансцендентальной природе идей.

В частности, таким образом «общественное мнение» дошло до сведения пяти судей Верховного суда штата и губернатора Пенсильвании.

В течение четырех недель, пока Каупервуд находился на свободе по свидетельству обоснованного сомнения, Харпер Стэджер и Деннис Шэннон выступали перед членами Верховного суда и излагали свои аргументы в пользу или против назначения нового разбирательства. Благодаря своему юристу Каупервуд составил грамотную и убедительную апелляцию для судей, показывавшую, что обвинение в его адрес с самого начала было несправедливым из-за отсутствия реальных доказательств, позволявших обвинить его в хищении, растрате и других подобных вещах. Стэджеру понадобилось два часа и десять минут на изложение аргументов, ответ окружного прокурора Шэннона был еще более пространным, в то время как пятеро судей – людей со значительным юридическим опытом, но недостаточно хорошо разбиравшихся в финансовых тонкостях, – с напряженным вниманием слушали их речи. Трое из них, судьи Смитсон, Рэйни и Беквит, наиболее чуткие к политическим настроениям и желаниям своих покровителей, мало интересовались историей о сделках Каупервуда, особенно после того, как до них дошли слухи о его отношениях с дочерью Батлера и соответствующей враждебности к нему. На свой манер они полагали, что честно и беспристрастно рассматривают это дело, но та манера, в которой Каупервуд обошелся с Батлером, не выходила у них из головы. Двое других, судьи Мервин и Рафальски, которые обладали большим сочувствием и пониманием, но не имели большого политического веса, не сомневались, что с Каупервудом обошлись дурно, и не видели, что они могут предпринять в этой связи. Каупервуд поставил себя в сомнительное положение как с политической, так и с общественной точки зрения. Они понимали, что нужно было принять во внимание огромные материальные и репутационные потери, подробно описанные Стэджером. В жизни судьи Рафальски был случай, связанный с девушкой, поэтому он был настроен выступить против приговора Каупервуду, но по политическим соображениям понимал, что будет неразумно поступить таким образом. Однако когда они с Мервином узнали, что Смитсон, Рэйни и Беквит склонны осудить Каупервуда без особых аргументов, решили выступить с особым мнением. Суть дела была весьма запутанной. Каупервуд мог довести его до рассмотрения в Верховном суде Соединенных Штатов, согласно основополагающему принципу свободы действий. Так или иначе, другие судьи во всех судах Пенсильвании и других штатов проявят заинтересованность к такому громкому делу. Судьи, которые оставались в меньшинстве, полагали, что особое мнение не причинит им никакого вреда. Политики не будут возражать, если Каупервуд все-таки будет осужден; фактически так будет даже лучше. Такое решение выглядело более справедливым. Кроме того, Мервин и Рафальски не хотели принимать участия в огульных обвинениях против Каупервуда вместе со Смитсоном, Рэйни и Беквитом, если этого можно было избежать. Поэтому все пятеро судей воображали, будто они честно и беспристрастно разобрались в сути вопроса. Смитсон, выступавший от собственного лица, а также от имени Рэйни и Беквита 11 февраля 1872 года, сказал следующее: