Пак Мингю - Коврижка

На состязаниях, когда такие случались, я всегда болел за «Арканзасских амазонок». Если точнее, то я болел за Линду Чембер, отбивающего игрока «Арканзасских амазонок» под первым номером. Каждый раз, попадая по мячу, независимо от того, улетал ли он за пределы поля или же дело ограничивалось инфилдом, Линда издавала крик — ИЮП. Я любил этот крик. Я несколько раз имел счастье встретиться в неформальной обстановке с этой шатенкой, учившейся на бухгалтера. Она была в сопровождении Тома Берингера, их связывали долгие отношения. Я не имею в виду ничего особенного, просто в благонравной квартирке — она и вправду была всячески благонравной — так или иначе, представляя Линду, я занимался мастурбацией. Июп, июп. Мне было дико неудобно перед Томом, но я думаю, что не я один предавался подобным фантазиям. Природа щедро одарила Линду грудями, похожими на августовские дыньки. Да, так все и обстояло. Этой ремаркой я ни в коем разе не хочу сказать, что я плохой парень. Ведь, когда мне по-настоящему было стыдно перед Томом, я в своих фантазиях позволял ему присоединиться к нам. Здесь нет особого смысла, просто к слову пришлось. Например, однажды Линда сделала фалбол, а я поймал прилетевший прямо в мои руки мяч и бросил его с трибуны на поле. Я видел, как Линда благодарно помахала мне рукой, но, клянусь, я ничего такого не фантазировал. Вот так.

По соседству со мной жило много студентов из разных стран. Я догадываюсь, что никто из них не обходился без предмета фантазий вроде Линды. Языковую стажировку я прошел в Лос-Анджелесе, нравы там были совершенно не те, что в центральных штатах. Там было несколько студентов, которые реально рассчитывали кого-нибудь закадрить. Да, там и не пахло оклахомской хлебосольностью, тем не менее обстановка была — как бы это сказать? — гораздо более ПОДХОДЯЩАЯ, что ли. Да, Оклахома была хороша своим радушием и всяческим благонравием, но зато приходилось перебиваться на сухом пайке. Я ни на что не жалуюсь и ни в коем разе не хочу сказать, что где-то лучше, а где-то хуже. В Лос-Анджелесе много черных, здесь много форели, поэтому можете воспринимать это просто: я занимался мастурбацией. И сейчас мое мнение остается неизменным.

В конце тополиной рощицы беспорядочно росли грецкие орехи. Их вполне можно было и принять, и не принять за перелесок. И неважно, выросли они сами собой или благодаря плановому парковому насаждению — в любом случае в этом месте я обычно завершал свою прогулку. Между разнорослыми деревьями была удивительно горизонтальная скамейка, и эта скамейка удивительно нравилась мне. Я садился на нее и предавался чтению, тем самым украшая конец своей прогулки. Основной тренд составляли труды по теории полупроводников, на которой я специализировался, однако временами я почитывал и научно-популярные эссе, и художественную литературу. В тот день я читал «Человека-овоща» Джона Эллиота. Из-за размытости грамматических конструкций и расплывчатости выражений я совершенно не мог понять это произведение. О, как же труден английский! — Я захлопнул книгу на том месте, где главный герой на своем грузовике с 60-метровой высоты ухнул на дно ущелья. Опустевшая софтбольная площадка медленно погружалась в сумерки. Сегодня в мою сторону не прилетел ни «ИЮП», ни один мяч, однако тишина тоже была мне по душе. Осенний якорь, непоколебимый, немой, завораживал меня не хуже девичьих голосов и шуршания софтбольного мяча.

Насладившись созерцанием солнца, закатывающегося за забор футбольного поля, я поднялся со скамейки. Сумерки сгустились, шепот листьев в кронах грецких орехов утешал человека-овоща, упавшего в ущелье 60-метровой глубины. Я потянулся и под шепот листвы сделал несколько легких наклонов головой вправо и влево. Раз-два-три-четыре. И в тот момент — думается мне — из темноты на меня двинулся какой-то шум. Определенно, кто-то бежал по дорожке, ведущей в мою сторону от футбольного стадиона. В эту секунду меня кольнуло дурное предчувствие. Виной тому был топот. Он заметно отличался от звука шагов студентов, совершающих пробежку. Допустим, что топот обычного человека — это шуршание софтбольного мяча, тогда на меня надвигался грохот по меньшей мере 16-фунтового шара для игры в боулинг, который проломил стену и укатился в парк. А, как же далек этот топот от современной материальной цивилизации! — не успел подумать я, как обладатель этого топота угрюмо навис надо мной. Это был, честно, богом клянусь…

Халк Хоган.

Как бы это сказать? Само по себе это еще не предвещало беды, но у меня возникло очень странное чувство, словно вдруг не открылось что-то вроде канала, соединяющего правое и левое полушария моего мозга, и в результате этой неожиданной блокады мозговые клетки пришли в замешательство, как корабли, которых заставили огибать Африканский материк. Считай, что это не он… Но гигант передо мной несомненно был Халком Хоганом. Если этот человек — не Халк Хоган, тогда я — это не я, Оклахома — это не Оклахома, а Земля — не Земля. Суперзвезда, потрясшая весь мир, зачем он здесь? — подумал я и в ту же секунду столкнулся с ним взглядом. Два больших горящих глаза, парящих на высоте 2 метра 11 сантиметров, пронзительно смотрели на меня. В точности как я видел по телевизору, его бицепсы и грудные мышцы бешено скакали, как поршни перегретой паровой машины. И — бац! — он сделал мне захват головы. Это был хедлок.

Го-о-о-о…

В первые секунды не боль, а этот звук заполнил весь мой мозг. Перед глазами потемнело, окружающий мир погрузился во мрак, мое сознание — чувствовал я — стремительно падает или возносится в бесконечном туннеле. Го-о-о-о. И в какой-то момент я ощутил, что мое тело воспарило. Я, часом, не в космосе? — хватая ртом тонюсенькую струйку разреженного воздуха, вдруг подумал я. Однако между бицепсом и грудью Хогана, в подмышечной впадине, разящей потом… откуда взяться космосу?

И, как рождается звезда, из центра космоса излилась боль. Она ширилась беззвучной, колоссальной волной, и — бац! — меня оглушил какой-то взрыв. И где-то на десять секунд я погрузился во что-то вроде… обморока. За что? — сверхновой полыхнула мысль, как только я очнулся. Хоган, суперзвезда реслинга, в Оклахоме, в такой час, студенту-азиату, хедлок?! — я не понимал. В это мгновенье Хоган напряг свой бицепс. А-а — мои ноги невольно пустились отбивать странную чечетку. А руки… я совершенно не чувствовал, где и что они делают. И я, честно, богом клянусь…

— Мамочка! — закричал я. Мамочка?! И вздрогнув от собственного крика, от этого «Мамочка!», я пришел в себя. И, клянусь, я не мог не испытывать стыд перед своей мамой. В очень длинной истории человечества вряд ли хоть один аспирант кроме меня кричал: «Мамочка!» У меня потекли слезы. Мне было обидно, горько и досадно. Услышав это «Мамочка!», Хоган снова усилил хватку и поправил позу. Бетонные мышцы сдавили мой рот и подбородок, так что я больше не мог даже пискнуть. Его плечо, обхват которого равен обхвату груди обычного мужчины, плечо, попавшее в книгу рекордов Гиннесса, закупорило ухо-горло-нос одного раздосадованного человечка. Хлюп-фа, хлюп-фа. Все, что я мог делать, — это через тоненькую, как волосок, щелочку испускать и втягивать в себя слезы и сопли, хлынувшие ручьем.