Пак Мингю - Коврижка

Го-о-о-о. В Эмпайр-стейт-билдинг оборвался лифт, я был внутри. Определенно, это была галлюцинация, ведь я ни разу не был в Нью-Йорке, тем не менее мне было до того жутко и страшно, что лучше бы я умер. Дзинь — падающий лифт, как заколдованный, сделал остановку на пятом этаже. Открыл двери, запустил людей, поехал на самый верх и… снова оборвался. И так снова и снова. Он непременно останавливался на пятом этаже, но я не мог выйти из лифта. Падение было вечным и неизменно ужасным.

И я увидел черного козла, стоящего на альпийском склоне. Как и ожидалось, он блеял — ме-ме-ме. «Осталось семь лет и два месяца» — такой заголовок был на газете, которую жевал козел. Левый я стал читать эту газету, а правый я начал пылко рассказывать козлу историю о геройском подвиге лейтенанта Кан Джэ Гу.

В море жили семь дельфинов.

Я был велосипедом.

Четыре-пять двадцать. Четыре-шесть-два двадцать четыре.

Когда ко мне возвращался рассудок, я лихорадочно искал способ избавления. Где-то пять минут я отхаркивал зеленую мокроту и пускал слюни. Я рассчитывал, что мой мучитель побрезгует и разомкнет хватку. Ви-ви-ви — я изо всех сил изображал породистую свинью, подхватившую холеру, но Хоган не выпустил меня. Все было тщетно. Внезапно мне пришла мысль, что такой брутальный мужчина, как Хоган, должен испытывать отвращение к гомосексуалистам. Кое-как вытянув занемевшую руку, я, представьте, начал усердно ласкать пенис Хогана. Я даже томно постанывал, но ни пенис, ни Хоган никак не отреагировали. Словно поникший пенис, в конце концов я опустил руки.

И я потерял сознание. Предполагаю, что мне являлись еще более мощные галлюцинации, но большую часть воспоминаний я безвозвратно утратил. Я даже не помню, сколько длился этот кошмарный хедлок. Так или иначе, на следующее утро… я был обнаружен дворником. Истекая слюной, с отсутствующим взглядом, я — говорят — потерянно сидел на скамейке и, как заведенный, бубнил себе под нос: «Я все расскажу маме». Я прошел через стыд, горечь и досаду, и больше мне не было ни стыдно, ни горько, ни досадно. Я не умер, я жив. Почему я должен стыдиться, горевать и досадовать?

То происшествие… закончилось до обидного просто. Меня сразу доставили в больницу, а во вторник утром ко мне пришли из полиции. Опрос откладывали до вторника из-за головокружения, головной боли, галлюцинаций и расстройства речи, однако я все еще страдал от головокружения, головной боли, галлюцинаций и расстройства речи. Я сбивчиво рассказал о случившемся. «Хоган?» — Округлив глаза, следователь больше ни о чем не спрашивала. Это была женщина с лицом, усыпанным веснушками, и грудями как июньские арбузы. Так или иначе, меня едва ли можно было признать вменяемым, поэтому дело спустили на тормозах. «Вас не затруднит назвать свой адрес?» — спросила следователь, записывая мои показания, а я на ее вопрос ляпнул: «Корея, Кангпук-гу, Хаволь-дон».

Стыд, горечь и досада накрыли меня, когда я более-менее пошел на поправку. Тогда же меня навестили мои с горем пополам заведенные друзья. Воспользовавшись выходными, ко мне в больницу пришли студенты-азиаты, не вылезавшие из компьютерного класса, друзья с факультета и мой дядька из Бостона со своей женой. Том Берингер с физиономией здоровой форели приходил ко мне целых три раза. Два раза он был с консервированными ананасами и Линдой, а еще один — в красной куртке «Бостон Ред Сокс» и с уокмэном. В первый раз я по порядку рассказал Тому о том злополучном вечере. «Так, так. Значит, говоришь, так все и было», — кивнул Том. И потом — участливо — он поведал мне следующее.

— Слушай, как тебе такая история?

— Какая история?

«В один прекрасный день я грохнулся в обморок, а очнувшись, я и говорю. То бишь, вчера вечером я, говорю, стоял у статуи индейца, а Ингви Мальмстин [17] Ингви Мальмстин — гитарист, исполняющий хэви-метал. Известен тем, что на концертах, играя на гитаре, лягался. подбежал ко мне с гитарой и лягнул меня. Каково, а?»

«Этого не может быть», — возразил я Тому. «Неужели?» — сказал Том и больше не появлялся в моей палате. Зря… мне стало еще стыднее, горше и досаднее. Здоровье восстановилось только спустя три месяца. Я снова обрел прежнего «СЕБЯ», но не мог жить как прежде. Я совершенно изменился.

Выйдя из больницы, я занялся спортом. Обжигающей, беспощадной плетью солнечных лучей, прошедших через увеличительное стекло, подстегивали меня гнев и обида. Остаток моей стажировки… если выкинуть занятия спортом, мне больше нечего о нем рассказать. Как одержимый, я тягал штангу, качал пресс, отжимался. Регулярные пробежки, сбалансированное питание, полноценный сон и тонизирующие средства укрепили мое тело. У меня не было ни особой цели, ни причины. Просто я чувствовал душевное спокойствие только после того, как истекал потом до полного изнеможения. Это был не пот… а не излитые душой тогда под грецким орехом слезы.

Между тем я подсел на транквилизаторы. Тогда же я начал думать, что человек ничтожен. Когда бьют — ему больно, он раскаивается, никнет, боится, ломает голову, опускает руки, пресмыкается, колеблется, ускоряется, разрывается, досадует, огорчается, чувствует облегчение, тоскует, злится, не забывает, жаждет смерти, терзается, но… Всего несколько таблеток, несколько жалких миллиграммов химического вещества — и вот, пожалуйста, он воспрянул духом и продолжает жить. Вот почему я, как ни в чем не бывало, крепчал и здоровел. Клянусь, уже через какую-то пару лет я стал совершенно другим существом.

«Это кто?» — Увидев меня на индейском празднестве, Том Берингер не мог подобрать отвисшую челюсть. Уехав на работу в Денвер, Том появился в университете спустя год. «Ты похож на Земляного Медведя [18] Легендарный могучий индейский воин. », — пунцовея, прошептала Линда. Сложив руки крестом, я лишь кивнул. «Как работа?» — «Хо… хорошо». — Том бочком прошмыгнул мимо меня, как форель, пересекшая путь лососю. Кульминацией праздника стало состязание по армреслингу, на котором я играючи одержал победу над бывшим чемпионом из Чикаго. И тогда я завязал с тонизирующими препаратами и транквилизаторами, которые глотал горстями.

Больше я не был немощным человечком. Против обычного человека я был уже не объектом, а субъектом насилия. Это чувство… оно подарило мне душевное равновесие. Тогда я записался в реслинг-хаус, который располагался в центре города в тридцати минутах езды на машине. Это была секция, в которой тренер, мужик средних лет, выступавший за национальную сборную, обучал боксу, реслингу и другим боевым искусствам. Так же одержимо я начал заниматься реслингом. Я аккуратно вносил плату за тренировки в группе с мастерами, и тренер дал мне прозвище Дракон. Возможно, вы сочтете это за преувеличение, но я уже с трудом мог запихнуть свое тело в салон подержанного седана, который приобрел за 650 баксов.