Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

Синий, изрядно поношенный френч сидел на нем как влитой. Он бросил кожаный чемодан на свою полку, присел рядом с Аркадием Аркадьевичем.

Проснулась Ксения Степановна, щуря заспанные серые глаза.

— Кажется, дождь, — сказала она, со вкусом зевая.

— Да, и даже изрядный, — подтвердил Аркадий Аркадьевич. — Добрый осенний дождь.

— Стало быть, к грибам. — Она приподнялась, быстро собрала распустившиеся пряди в тугой узел на затылке, крепко потерла глаза ладонью, сгоняя последние остатки сна.

Дверь раскрылась, вошел молодой проводник. Посмотрел на нового пассажира, озабоченно нахмурился.

— Знакомая личность вроде, — сказал он, заикаясь.

— Как же, — сказал пассажир. — Я даже имя ваше помню. Борис, верно?

Круглое, с вишневым румянцем лицо проводника расплылось в улыбке.

— Верно. А ваша фамилия, я помню, Владимов. Снова едем вместе?

— Как видите.

Владимов вынул коротенькую, закопченную трубочку-носогрейку, аккуратно набил ее табаком.

— Сколько я тогда страху из-за вас натерпелся, — сказал Борис. — Жуть!

— Было такое, — спокойно согласился Владимов, повернулся к Аркадию Аркадьевичу и, глядя то на него, то на Ксению Степановну, пояснил: — Месяца три тому назад нам с ним вместе пришлось ехать. Я тогда вышел в Карташове пройтись немного, задумался и не заметил, как поезд тронулся.

Проводник приоткрыл рот, улыбаясь все шире, словно слушая невесть какой веселый рассказ.

— Ну, а дальше-то что? — спросил он, подмигивая Жене, дескать, сейчас будет самое интересное.

— А дальше — ничего особенного. Все-таки добежал, прыгнул в последний вагон и ехал там до Иркутска.

— А мы-то, мы-то все, — сказал Борис, по-бабьи всплескивая руками, — мы-то думали…

Он засмеялся, как смеются обычно люди, вспоминая о прошедшем, страшном, которое, в сущности, оказалось на деле совсем не страшным, потом откашлялся, произнес уже другим, деловым тоном:

— Я попозже зайду, убраться надо будет.

— Чаю не забудьте, да покрепче, не жалейте заварки, — сказал вдогонку Владимов.

«Бывалый пассажир», — подумала Женя.

Паровоз загудел тревожным дискантом. Поезд отошел от станции. Все чаще, все сильнее шумел за окном дождь, и оттого, что небо тяжело нависло над землей, оттого, что дождь все усиливался и ветер гнул книзу ветви деревьев, в купе казалось особенно уютно.

Ксения Степановна вынула из сумочки фотографии.

— Вот, — сказала она Жене, — это сам. Он таким был, когда мы познакомились.

Сильное, резко очерченное лицо, чуть выдающийся подбородок, красиво вылепленный, должно быть, яркий, рот.

— По всему видать — твердый характер.

— Да уж, — подтвердила Ксения Степановна, — характер твердый, что говорить. А уж упрям до чего — это просто даже трудно себе представить. Ежели что не по нем, свет перевернет, на своем поставит. Такой уж он у меня…

Она улыбнулась своей лучезарной, греющей улыбкой, словно не упрямый у нее муж, не кремень-человек, а просто-напросто чистый пух.

Порывшись в сумочке, вынула фотографии детей. Сыновья — оба на одно лицо, оба в мать, светлоглазые красавцы, а дочь — невзрачная, худенькая, что-то недоброе чувствуется в очерке ее губ, извилистых и тонких, в складке между бровями.

Женя вгляделась в это совсем еще молодое, немного угрюмое лицо, тут же по привычке стала придумывать для нее наиболее вероятную историю.

Выросла некрасивой, но умна от природы, понимает, что некрасива, а потому и недобрая, замкнутая, угрюмая. И должно быть, не любит братьев за то, что удались красивыми. И к красавице матери относится покровительственно, слегка иронично.

— Вот и разлетелись мои ребята в разные стороны, — задумчиво сказала Ксения Степановна. — Без них дома у меня, ровно в сугробе, тихо и пусто.

— Дочка навещает вас? — спросила Женя.

— А как же! Когда-никогда вырвется, приедет навестить. Очень она ко мне привязанная. Просто даже удивительно!

Опять Женя ошиблась. Что ж, внешность обманчива, это давно известно.

— Дочери вообще больше к родителям привязаны, чем сыновья, — заметил Аркадий Аркадьевич.

— Ну, не скажите, — повернулся к нему Владимов. — Какая дочь, какой сын…

Он тщательно продул и прочистил свою трубочку, потом спрятал ее в карман.

— Какой сын, — повторил он, рассеянно глядя в окно.

— Да, мне пришлось-таки поездить за последнее время!

И в Сибири я был, и на Алтае, и в Белоруссии. Но самое удивительное — это то, что по натуре я человек оседлый, за всю жизнь редко когда из родного города выезжал. И вообще-то не любил я свой дом покидать, — бывало, на курорт поеду, неделю проживу, и такая меня тоска о доме возьмет — не только дни, часы считаю, когда домой вернусь.

Жили мы с женой и с сыном в маленьком уральском городке Миассе. У меня там свой дом был, садик. Жили мы очень как-то, я бы сказал, безбурно, тихо: по воскресеньям шли с сыном гулять в Ильменские горы, там места красоты необыкновенной, озера, словно стекло голубое, в лесах пятнистые олени, белки, зайцы, это же государственный заповедник, а сколько птиц, сколько рыбы в озерах!

Сын у меня был красивый, стройный, глаза синие, в сорок первом он заканчивал десятый класс.

Обычно в таком возрасте редко у кого призвание определяется, и туда тянет, и сюда, и в один институт, и в другой, и в третий.

А мой Володя еще с пятого класса решил поехать учиться в Литературный институт.

Помнится, он еще в четвертом классе учился, и как-то я у него случайно тетрадку обнаружил, вся от первой до последней страницы стихами исписана.

Конечно, я не писатель, мне трудно судить, какие это стихи были, но так, в общем, мне они понравились.

— Неужели сам сочиняешь? — спрашиваю.

Он покраснел, но ответил честно:

— Сам.

А потом, это он уже в шестой тогда перешел, объявили у них в школе конкурс на марш туристов, в их школе кружок туристов был, и мой Володя самый лучший марш написал.

Не помню сейчас все слова, только один припев:

Все в школе считали: Володя Владимов будет поэтом.

Надо вам сказать, что моя профессия далека от поэзии, я в райфинотделе работал, фининспектором, самая что ни есть прозаическая специальность.

Но сыну я не перечил. Раз у него способности к литературе, пусть идет по тому пути, который избрал. В конце концов, ему жить, ему и выбор делать по душе.

Война смешала все наши планы. Володя даже выпускного вечера не дождался. Только объявили войну, как он еще с двумя товарищами пошел в военкомат, попросил, чтобы их прямехонько отправили на фронт.

Мы с женой проводили его. Это было двадцать седьмого июня.