Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

Почти бегом пробежала парочка. Она — румяная, рот вишенкой, на лбу каштановая челка, и он — светловолосый, скуластый, — глядит на нее, и в глазах его и обожание, и любование ею, и какой-то безмолвный вопрос…

Мальчишки — трое мальчишек, одинаково быстроглазых, смешливых, коротко стриженных, — по очереди облизывают шоколадную палочку эскимо. У них тоже какие-то неведомые ей дела — или в кино бегут, или в писчебумажный магазин, или в школу…

Тяжело дыша, медленно прошла пожилая женщина, держа в руке вязаную кошелку. Отечное, землистого цвета лицо, глубокие морщины возле глаз.

Женя сразу же безошибочно определила — сердечница, страдает одышкой, должно быть, нередки приступы стенокардии.

Старуха прошла мимо. Женя обернулась, проводила ее взглядом. И старуха обернулась тоже.

— Не знаете, где здесь Старосадский переулок? — спросила она.

— Нет, — ответила Женя, — я приезжая.

— И я приезжая. Целый час ищу этот самый переулок, нигде его нет.

Неожиданно для себя Женя сказала:

— Идемте, поищем вместе.

Старая женщина улыбнулась ей. У нее были карие, припухшие глаза, бледные, с синеватым оттенком губы, как у людей, страдающих пороком сердца.

Женя взяла ее под руку.

— Со мной пойдете, намаетесь, — вздохнув, сказала старуха. — Я шаг иду, два стою.

— Давно болеете сердцем? — спросила Женя.

Женщина удивленно взглянула на нее:

— Никак, доктор?

— Вроде.

— Вот оно как.

Медленно покачала головой.

— Это у меня с войны. Сразу, в одну неделю, две похоронные получила — о муже и о дочери.

— Одна живете? — спросила Женя.

Старуха кивнула:

— Одна. Внук у меня здесь, в городе, живет, на заводе работает, а я километров за тридцать отсюда, в совхозе. Недавно ему общежитие новое дали, прислал мне адрес, а вот найти никак не могу…

— Стало быть, вы к внуку приехали? — спросила Женя.

— К нему. Пышек ему привезла, наливки домашней…

Она бросила взгляд на свою кошелку.

— Любит он мои пышки, а уж наливка, особливо вишневая, — самая его любимая…

— Я тоже люблю вишневую наливку, — сказала Женя.

Она дивилась сама себе. Выходит, не погас, еще живет и греет ее постоянный, негасимый интерес к людям.

С искренней жадностью слушала она старуху, всматривалась в ее лицо, и чужая жизнь раскрывалась перед нею, нехитрая и простая, со своими горестями и радостями.

Задыхаясь, останавливаясь на каждом шагу, старуха рассказывала о внуке, о том, какой он умелый и ловкий, как хорошо учился в школе, и теперь, на заводе, лучший слесарь-наладчик.

И Жене захотелось увидеть ее внука, мысленно она уже представила его себе — светлоглазый, с длинными, пушистыми ресницами, румянец во всю щеку.

Любит бабкины пышки и вишневую наливку, но стесняется товарищей, говорит нарочно небрежно:

— По мне, лучше пива нет ничего…

А сам на пиво и глядеть не хочет, пьет через силу.

Женя невольно улыбнулась. Она и сама еще не понимала, что постепенно, очень медленно, начинает выздоравливать, отходить от своей беды, так внезапно и больно придавившей ее. Конечно, она никогда не забудет своего горя. Во всяком случае, не скоро позабудет о нем. Все останется при ней — и воспоминания, и горечь утраты, — все! Только одиночества не будет. Она не хочет быть одинокой и не будет, как бы ни сложилась жизнь дальше. Она не будет одинокой. Никогда не будет!

— Постойте, — сказала Женя, — вон там, на той стороне, справочное бюро.

И быстро перебежала на другую сторону.

— Это рядом, — сказала она, прибежав обратно. — Пройдем эту улицу — и за углом.

Старосадский переулок и вправду оказался поблизости.

— А вот и общежитие, — сказала Женя, подойдя к розовому двухэтажному особняку. — Вот надпись.

— Верно, — сказала старуха. — Он так и писал, дом у нас розовый…

Вынула из кармана письмо, шевеля губами, прочитала про себя адрес, обернулась к Жене, взяла ее руку в свои ладони.

— Спасибо тебе, дочка.

— Не за что, — ответила Женя.

Потом она шла по улицам, сворачивала в переулки, выходила к площади, спускалась к реке и вновь поднималась в гору.

И люди шли ей навстречу, чужие, занятые своими мыслями и делами, но, совсем как в детстве, все они казались ей знакомыми, словно уже не раз она встречалась с ними, то ли наяву, то ли во сне…

Федор Кузьмич с досадой бросил телефонную трубку на рычаг.

— Вот, — сказал он, — полюбуйся…

Встал из-за стола, резко отодвинул стул и прошелся по комнате.

— Говоришь ему — чудак человек, не распыляйся, выбери что-то одно, наиболее близкое тебе…

— А он что? — спросил я.

— Что он? — Федор Кузьмич повернулся ко мне. — А ты что, его не знаешь? Смеется, говорит, все нравится, сам не поймет, что больше…

Он сел за стол и стал рисовать карандашом на чистом листе бумаги длинноухих зайцев.

Это была давняя его привычка. Бывало, зайдешь к нему в кабинет, увидишь на столе бумагу с зайцами и сразу поймешь: не иначе, был он чем-то взволнован…

— Самое плохое, — сказал Федор Кузьмич, тщательно вырисовывая очередного ушастика, — самое плохое — это то, что Сергей талантлив. Да, друг мой, как это ни звучит странно, даже парадоксально! Понимаешь, — пояснил он, подняв голову и глядя на меня синими, красивыми глазами, — кому много дано, с того, стало быть, больше и спросится. Я Сергея не принуждал — выбирай любое дело, лишь бы по душе было. Но разве его поймешь, что ему по душе?

Он пристукнул по столу кулаком.

— Жадность хороша, но в умеренных дозах. Хорошо, если человеку хочется овладеть как можно более разносторонними знаниями, я первый за это, но надо же иметь какую-то твердость, не распыляться, наметить себе единую цель и идти к ней…

Я невольно улыбнулся.

— Ты чего ухмыляешься? — недовольно спросил он.

— Я думаю, если бы у Сергея был отец… — начал я.

— Ну и что с того? — оборвал он меня. — Думаешь, если бы он был моим сыном, я бы к нему иначе относился?

— Как знать.

Федор Кузьмич покачал головой:

— Чудной ты, Гвоздь, как я на тебя погляжу. Ну и что с того, что Сергей мне не родной? Что с того, что ты, или Катя, или Егор не родные мне по крови? Разве в этом дело?

Заложив руки за голову, он откинулся на стуле.

— Помнится, были вы маленькими, я все думал: ладно, вот вырастете — и словно гора с плеч, сами за себя постоите, ан нет, выросли, стали бриться, а забот, кажется, еще больше…

— Надежда Поликарповна говорит: маленькие дети спать не дают… — сказал я.

— А от больших сам не заснешь, — закончил он. — Да, пожалуй, справедливо.

Я бросил взгляд на стенные часы.