Миклош Залка - Осада

«Вот она, судьба венгров…» Подойдя к орудию, он присел на станину.

Тем временем почти совсем стемнело. Подавшись всем туловищем вперед, Иштван Надь, сузив глаза до щелок, уставился на дорогу и подумал: «Если солдаты противника снова рискнут сунуться сюда, то они пойдут только по этой дороге… А уж если они появятся, я снова всех их постреляю. Один перестреляю всех… А неплохо повоевали мои желторотики… За такой бой мне не только слава положена, но и еще земельный участок в пять хольдов…» Вспомнил родную мать, и ему тотчас же захотелось похвастаться перед ней: «Мы построим собственный большой дом. У меня теперь, мама, будет свой участок, целых пять хольдов».

Вдруг губы его дрогнули: стало жаль тех шестерых, которые так позорно бежали (последние два слова офицер тут же мысленно заменил на слова «поступились своей совестью»).

В этот момент подпоручик услышал за своей спиной чье-то дыхание. Надь хотел было обернуться, но в тот же миг почувствовал удар ножом в спину, под самое сердце. Он открыл рот, чтобы закричать, но чья-то крепкая ладонь закрыла ему рот, а затем с силой рванула его голову назад. Выпучив глаза, он увидел чью-то фигуру в каске, которая показалась ему очень знакомой, однако, кто именно это был, он так и не узнал: силы покинули его.

Солдат в каске столкнул труп подпоручика Иштвана Надя со станины под орудие.

Шандор Бонда сидел за кухонным столом и сердито набивал трубку табаком.

Посуду со стола жена уже убрала и теперь демонстративно громко мыла ее в раковине.

Шандор понимал, что своим шумом и стуком она хотела продемонстрировать ему свое неудовольствие, однако старался не обращать на это внимания. Достав из ящика стола старую газету, он оторвал от нее кусок и, скрутив небольшой жгут, зажег от плиты и раскурил трубку. Делая короткие и энергичные затяжки, он в перерыве между ними проговорил, обращаясь к сыну:

— Я уже сказал тебе, что ты никуда не пойдешь!

Сын стоял перед зеркалом в металлической оправе, висевшем на стене, и, разглядывая в нем свое отражение, поправлял галстук.

— Это я уже слышал, — сказал он бесстрастным тоном. Подняв повыше подбородок, он оценивающим взглядом рассматривал узел на галстуке. Оставшись, видимо, недовольным, он одним размашистым движением развязал галстук, а затем тут же начал снова завязывать. — Ты мне говорил и о том, что если я не послушаюсь и все-таки пойду, то ты свернешь мне шею. Кроме того, ты еще сказал… — Парень бросил беглый взгляд на отца, во рту которого задрожала трубка. «Старый болтун…» — хотелось ему сказать отцу. Предвидя этот разговор, парень намеревался разговаривать с родителем холодно и деловито, тоном человека, который чувствует свое превосходство. Однако на такой разговор у него все же не хватило духу, и он жалобно добавил: — Собственно, ты все это уже говорил мне, по крайней мере, раз десять… Если хочешь, я могу все повторить слово в слово. — Завязав галстук, парень повернулся лицом к отцу и, усмехнувшись одними глазами, продолжал: — Не хочешь? Я могу продемонстрировать это и в лицах: с пыхтением трубкой и стуком по столу кулаком. Вот будет потеха! Наши парни покатывались со смеху, когда я им об этом рассказывал…

Произнеся последнюю фразу, парень неожиданно покраснел, однако все-таки не сдался, хотя и хотел сделать это, но ему стало стыдно идти на попятную, и не перед отцом, а перед самим собой.

Шандор Бонда еще крепче сжал трубку зубами, чтобы она предательски не дрожала.

На сыне была зеленая рубашка, и хотя не такая нелепая, какую носят нилашисты, чуть-чуть светлее, но все-таки зеленая. Полным ненависти взглядом отец посмотрел на сына. Вены на висках вздулись, Шандор поднес руку ко рту, чтобы вынуть из него трубку.

В этот момент жена Шандора быстро выпрямилась и, бросив мокрую тряпку в раковину, закричала на сына:

— Как ты разговариваешь с отцом?! А ведь ты же мне обещал! Не прошло и рождество, как…

И она разрыдалась.

Сын смерил мать довольно флегматичным взглядом и, передразнивая ее манеру говорить, сказал:

— Чего вы воете? Не войте, мама. Вы только и умеете выть да жаловаться. «Отец тебе добра желает…» — Тут его голос окреп: — У вас скопилась грязная посуда, вот и мойте ее! В конце концов, когда-то и дома нужно все выяснить! Мне до чертиков надоело все это… Не хватало только, чтобы я испортил себе карьеру из-за того, что мой отец стал защитником евреев. А? Такое вполне возможно. Мне давно надоели глупые чудачества отца. С меня довольно!

Лицо матери исказила гримаса, и она, заикаясь, начала умолять сына:

— Бела… Что ты говоришь?! Потише… Ради бога, не теряй разума! Если кто-нибудь услышит…

— Разума я не потерял, — подняв голос, продолжал Бела. — Пусть слушают, кому охота… Мне и сейчас несладко! Каждую минуту я жду, что кто-то из друзей бросит мне в лицо оскорбление и скажет, что мой отец защищает евреев… — Всплеснув руками, он продолжал: — А почему бы мне и не пойти куда-нибудь? Уж не из-за того ли, что мой отец такой заумник?

На какое-то время в кухне воцарилась тишина. Мать беспомощно опустила мокрые руки, водяные капли с которых глухо падали на кафельный пол. Вперив в сына испуганный взгляд, будто видела его впервые, она еле слышно произнесла дрожащими губами:

— Ты сумасшедший… Бела…

— Я тогда сойду с ума, если буду и дальше терпеть все это… — громко начал Бела, но, сообразив всю бессмысленность того, что он хотел сказать, замолчал, махнув рукой. Он говорил об этом родителям уже не раз, а раз сто, так что стоит ли повторять. В свое время все его сверстники по курсу добровольно записались в легион, а он послушался отца и не сделал этого. После этого отец устроил его на работу на оружейный завод, сказав, что там больше платят, а деньги сейчас им очень нужны. Но Бела хорошо знал, что дело здесь вовсе не в деньгах, а в легионе, от вступления в который отец отговаривал сына. И вот теперь Бела гнет спину на этом заводе, словно животное, стараясь улизнуть оттуда. Мало того, его и дома не понимают, да и не хотят понять, что он молодой парень и должен идти в ногу со временем. Особенно сейчас…

Когда их дом заклеймили как убежище для евреев, сын сначала решил, что отец одумается, пока его, Белу, не выбросили вон и он не оказался на несколько ступенек ниже своих друзей.

«Мой отец — старший советник», — вспомнил Бела не только слова, но и жест, каким их сопроводил его друг Салаи, хвалясь достоинствами своего отца. Беле казалось, что он вот-вот задохнется от охвативших его злости и беспомощности.

«А мой отец — главный инженер…» — бахвалился другой товарищ Белы. «У меня папаша — врач…» — сообщал третий. Отец такой, отец сякой… «А мой отец — дворник…» — лишь мысленно произнес Бела, даже не представляя, какое он произвел бы впечатление на своих друзей, произнеси он эти слова вслух. Именно поэтому он всегда воздерживался говорить что-нибудь о своей семье, предпочитая отмалчиваться, или же старался переводить разговор на другую, более безобидную тему. Так продолжалось почти два года, как вдруг Белу осенило: «Мой отец — частный предприниматель…» Хотя на самом деле тот не додумался даже до того, чтобы брать деньги, которые ему порой предлагали спасенные им люди, которых он укрывал, рискуя собственной жизнью. Ходит как оборванец, не имея ни приличной рубашки, ни крепких штанов. Из других домов евреев прямо-таки толпами сгоняли в гетто, а отцу неизвестно каким образом удалось избежать этого, хотя и в их дом приходили нилашисты, разыскивавшие евреев. Именно теперь, когда наконец настало время, чтобы освободиться от евреев и передать все должности, которые они занимали до этого, настоящим венграм, его, Белы, родитель, отец будущего инженера, спасает всякий сброд. И, спрашивается, почему? Уж не потому ли, чтобы спасенные отцом люди снова обошли бы истинных стопроцентных венгров и снова заняли бы самые лучшие и доходные места?