Лариса Федорова - Не лги себе

Когда Ольга Игнатьевна думает о своей жизни, она всегда сопоставляет ее с жизнью сестры. Все ее мысли полны плюсов и минусов, и зачастую она не знает, как их распределить. Но стоит ей выйти в сад, как сразу наступает в душе удивительная ясность. О чем, например, думают деревья? Ни о чем. Растут, вот и все. Дают радость. Это уже много. Это очень много давать кому-то радость. Быть нужным. Прекрасным. И когда человеку холодно — обогреть его. Голодно — накормить.

Ольге Игнатьевне тоже хотелось бы давать радость. Но кому? Правда, на работе ее любят и ценят. Она прекрасный человек и специалист. Особенно хорошо относятся к ней продавцы, и, когда случается, что при осмотре из-за какой-то малости дорогой ковер меняет свой артикул и цену, они всегда предлагают ей купить этот ковер. Но Ольга Игнатьевна ни разу еще не соблазнилась. «Нет, нет, мне ни к чему, продайте кому придется».

Вот и все ее нечаянные дары человечеству. Мало. Очень мало. У Раисы хоть сыновья. Защитники Родины. Будущие, конечно. Только надо бы как-то иначе их воспитывать. Жаль, что зять всегда в разъездах. Он шофер-экспериментатор и ездит большей частью по плохим, словно созданным для испытания машин, дорогам.

Ольга Игнатьевна едет в поезде и улыбается своим мыслям. Так хорошо бывает улыбнуться самой себе. Или, как сегодня на складе, неопытному продавцу, вчерашнему десятикласснику, который пытался раскинуть перед ней огромный дагестанский ковер, но запнулся и упал на него, ужасно сконфузившись. «И на кой их ляд такие. Полное собрание будущей пыли!»

— Простите, рядом с вами свободно?

Спрашивал человек в синем, с портфелем.

— Пожалуйста.

Пассажир сел рядом. От него приятно пахло одеколоном, а из портфеля, лежащего теперь на коленях и очень выпуклого на боках, — яблоками. Наверное, и от хозяйственной сумки Ольги Игнатьевны пахло яблоками. Она возила их нынче одной заболевшей сотруднице.

— Наверное, у вас был хороший день. Вы все время улыбаетесь.

— Разве?

— Мне так показалось. Нет ли у вас сегодняшней газеты?

Она молча протянула ему «Вечерку». Он просматривал ее минут пять. Пробежал заголовки, сводку погоды, полюбовался юной балериной на прямых, тоненьких, словно соломенных, ножках.

— Удивительное сочетание аскетизма и прелести. Видели?

Они вместе склонились над фотографией. Да, девочка была прелестна. Этакая длинноножка. В детстве Ольгу Игнатьевну часто звали длинноножкой, а злые называли ее долговязой. С тех пор прошло двадцать лет. Аскетизм, кажется, остался, а вот прелесть… И Ольга Игнатьевна опять, сама того не замечая, улыбнулась.

Человек в синем (он был в легком драповом пальто и серой каракулевой шапке) как-то слишком уж быстро вернул ей газету.

— Вот и все интересные новости. Объявления о разводах я не читаю.

— Их уже не печатают, — несколько удивленно сказала Ольга Игнатьевна. — Но я их тоже никогда не читала. Это всегда какая-то драма, и ты о ней ничего, кроме объявления, не знаешь.

— Вот именно! — обрадованно, что она поддерживает этот разговор, сказал пассажир в синем. — Так было со мной. Вы простите за откровенность, но иногда так хочется поделиться… Правда, это было давно. Вернулся с фронта, а у моей жены новый муж и даже ребенок… Ясно, что жизнь сломана. А судьи свое твердят: помиритесь! Грустная комедия…

То, что он говорил, было странным. Неужели в самом деле бывает такая потребность выплеснуть из себя накипевшую горечь? Она незаметно посмотрела на него. Так, лет пятьдесят. Черты лица крупны, правильны. Ничего особенного. Можно встретить и не узнать. Так, наверное, и будет.

— Ну и что же, помирились? — из вежливости поинтересовалась Ольга Игнатьевна.

— Нет. Ждал несколько лет. Потом все-таки развели.

Расспрашивать дальше ей показалось неудобным. Но и молчать тоже неловко. Она взглянула в окно, увидела летящий снег и обрадовалась, что можно сказать хотя бы об этом.

— Ну вот, кажется, и зима. Этот уже не растает. Ой, смотрите, сколько уже нападало! Зато как посветлело.

— Я люблю снег. Но только прочный снег. И вообще я люблю все прочное. То, чему можно верить.

Она быстро взглянула на него и вдруг оказалась в плену его улыбки — очень доброй, широкой и ласковой. Так улыбаются дети: всем лицом. А зубы-то у этого человека очень белые!

Поезд замедлил ход, и Ольга Игнатьевна с ее соседом поднялись почти одновременно. Оказывается, он такой же высокий, как и она.

— Вам налево или направо? — спросил он, пропуская ее вперед.

— Налево.

— А мне по ту сторону. Жаль. Ну, будьте здоровы. Я часто вижу вас в этом вагоне.

«Часто вижу». Интересно. Никогда не замечала, что на нее смотрят, замечают. Ну что же, пусть. Только бы все-таки признать его в следующий раз, а то неловко.

Она задумчиво миновала скользкий и белый от снега мостик и все тем же размеренным привычным шагом одинокого человека, которому незачем спешить, прошла маленькую деревеньку и поднялась на пригорок, поросший лесом. А за леском опять поселок — ее поселок.

Когда доставала из сумки перчатки, опять пахнуло на нее яблоками. Завтра надо опять везти в город полную сумку. Иначе они испортятся. А сотрудники всегда рады. Только это утомительно — ездить с полными сумками. Вот сосед Ольги Игнатьевны, тот поступает просто. Продает дачникам. А она не может. Стыдно. «С какой стати стыдно, — говорит сосед, — мне ничуть не стыдно, я навоз покупаю — значит, должен возместить. Мне за яблоки еще спасибо говорят».

Сейчас в домике Ольги Игнатьевны яблочное царство. Плоды лежат на подоконниках, на полу, в плетеных корзинках. Всего десять яблонь, но если урожай — начинаются сложности и вечный вопрос: куда девать? Надо было спросить того пассажира в синем, что с яблоками делает он.

Сегодня она задержалась на терраске, чтобы взять с полу яблоко. От мороза она прикрыла их половиками. И все-таки замерзли, бедные. Держишь на ладони, словно зеленоватую ледышку. Антоновка! Любимое яблоко матери. Она нарезала его ломтиками и пила с ним чай.

— Мой стакан не троньте, — говорила она, когда дочери Ольга и Раиса мыли посуду. — Мне этого яблочка на неделю хватит.

Ольга Игнатьевна внесла холодное яблоко в дом и долго держала его на ладони, как бы взвешивая минувшее время.

Жили тогда Чернышевы в Сибири на Великом сибирском тракте. От прежнего величия да от слез, что кропили его ехавшие и идущие, остались теперь на тракте только вековые березы — толстые, с обломанными сучками и склоненным потоком листвы. Старики рассказывали, что они еще от своих дедов слышали, будто бы по этому тракту декабристов гнали, а потом вслед за ними на почтовых тройках жены проехали.

Где теперь эти тройки? Человек всегда что-нибудь теряет безвозвратно, приобретая взамен новое. Мать пишет, что и машины по нему не ходят — «дорогу новую ладят, и не повдоль железной, как тракт лежит, а все вглубь да вглубь через деревни».