Ибрагим Рахим - Судьба

Сейчас они гуляли. Плясала гармонь на коленях музыканта и плясали люди — буровики, сварщики, изолировщики, слесари, мотористы — да так плясали, словно они целыми днями ничего не делали, а только ждали приглашения на свадьбу. И теперь крошили и топтали бурьяны, как при молотьбе.

Девушек было мало, и многие ребята для смеха надели косынки.

Солнце спускалось все ниже, словно садилось за край стола. Город газовиков не мешал ему. Город рос, как растут современные дети, быстро оснащаясь всем, что ему нужно. У него еще не было ни горсовета, ни милиции, но были уже и спортзал, и кинотеатр, и библиотека, и танцевальная площадка, и биллиардная, и столовая, грозившая вот-вот превратиться в ресторан, и много всего другого… Но он был еще молод, и солнце свободно перешагивало через крыши его домов и заглядывало в его просторные улицы. А свадьбу устроили на центральной площади, где хватало места и гостям, и солнцу.

Когда натанцевались, Хиёла попросили сыграть на дутаре и спеть. Он возил с собой дутар Оджизы. Пел он тихо, но слушавшие его сидели еще тише. «У каждого есть своя любимая, — пел он. — Моя любимая далеко от меня, как солнце… Весь день она со мной, а не достать…» Кажется, он пел свою песню.

— Хорошая песня у тебя, Хиёл, — похвалила Ягана, румяная и нарядная.

Настала пора тостов. Все желали счастья молодым и себя не забывали. Не думайте, что эти люди умеют только двигать машины, сваривать трубы. Придет час, они так заговорят! Это — молодые мастера, не чета прежним молчунам.

— Рая и Куддус! — говорил Пулат, косясь налево и направо режущим взглядом своих узких глаз. — Мы гуляем свадьбу в Газабаде. Очень хорошо! Но мы хотим, чтобы и ваш сын родился в Газабаде! Товарищ Надиров, молодежь Газабада вызывает вас на соревнование!

— А что я должен сделать? — спросил Надиров, только что оставивший котел с пловом на попечение Бобо-мирзы.

— Построить родильный дом!

За столами захохотали.

— И широкоэкранный кинотеатр, — подсказал кто-то.

— К тому времени, как их сын пойдет в кино?

— Хорошо бы пораньше.

Надиров смотрел на них и думал: кино! А знают ли они, что на свой первый в жизни киносеанс он пробивался вместе с комсомольцами Бухары, как в осажденную крепость? Шли как в атаку. И потом еще три дня и три ночи вокруг Ляби-хауза не утихали баррикадные бои.

— Когда это было?

— В моей молодости, — сказал Надиров, и стало тихо. — Да, в моей молодости… Мы по очереди смотрели кинофильмы… Одни смотрят, а другие лежат в обороне. Верующие люди под командованием мулл и шейхов шли на нас с камнями… И однажды кинотеатр вспыхнул. Люди кидались в окна… Мы тушили огонь сами… Многие погибли. Говорили, их покарал аллах, но кинотеатр подожгли эти… ну, как их… слуги аллаха…

— Попы, — сказал Курашевич.

— Муллы…

— Одним словом, духовенство тридцатых годов.

— С тех пор, — закончил Надиров, — я не могу видеть ишанов, мулл, шейхов, а кино смотрю сколько угодно!

— Значит, у нас будет широкоэкранный?

Опять захохотали.

— Пожар! Пожар! — начали кричать с дальнего конца стола.

— Какой пожар? — испуганно выпрямившись, спросила Ягана.

— Залить надо!

Под общий шум она передала туда две бутылки:

— Вот вам огнетушители!

— Горько! — по-русски кричали газопроводчики.

Ягана сидела рядом с молчаливой и крохотной старушкой — матерью Куддуса, вчера приехавшей сюда из Катартала. Спросила, понравился ли ей Газабад. «Очень», — ответила старушка, засияв лицом. Если бы не свадьба, она никогда не увидела бы новой жизни в пустыне, а это так интересно. А если бы не новая жизнь, подумала Ягана, никогда бы не встретились Рая и Куддус. А сейчас целуются, счастливые, и мечтают вместе учиться. Мечтают вслух. И ведь сбудется! Все сбудется, потому что все в их руках!

И тут поднялся Куддус. Рая и без того сидела пунцовая, а теперь покраснела до ушей, словно вся зажглась изнутри. И тихонько постучала кулачком по краю стола.

— Куддуска! Помолчи!

— Скажу!

Зазвенели ножи по горлышкам бутылок, по тарелкам, по графинам. Кое-как добились тишины — это было все более трудным делом.

— Я хочу сказать, что у нас был хороший пожар… — улыбнулся Куддус. — Плохой, но хороший… Я не очень понимал, что такое один за всех, все за одного. А на пожаре… — Он не договорил и умолк, глядя через столы в конец площади, где остановился «газик», засыпанный песком. Из него вышли девушка и Бардаш, а следом выпрыгнула юркая фигура Алишера. — Эй! — крикнул Куддус. — Вы смотрите, кто приехал!

— Бардаш! — обрадованно сказала Ягана.

— Нет, — сказал Куддус, — кто идет впереди-то!

— Она сама идет, — сказал Курашевич.

Это было так необыкновенно и так наполнило праздник ощущением живого чуда, что они уже не могли оставаться на местах. Все, кто знал Оджизу, вышел вперед, и она шла к этим разным ребятам — разного роста, с разными прическами, разноглазым — разве только солнцем обожженным одинаково. И одинаково безмолвно стоящим. Было в них что-то зачарованное…

Оджиза держала туфли в руке, забыв их надеть. Она остановилась и стала смотреть не на всех сразу, а на всех по очереди, и когда глаза ее встретились с глазами Хиёла, тихо сказала:

— Хиёл!

Вы простите, читатель, что он не кинулся к ней, не поднял на руки, не стал целовать при всех. У нас это пока еще не все умеют. Он шагнул к ней и протянул руку с пальцами, сжатыми в кулак, а когда разжал их, там что-то блеснуло.

— Это я берег для вас, — только и сказал он.

На его ладони лежали старинные кашгарские сережки матери.

Странная застыла толпа у Огненного мазара. Казалось, не из разных кишлаков и городов сошлись люди, не из разных мест, а из разных лет. Белые старики, с белыми бородами и в белых одеждах, хранили строгое воодушевление на лицах, как при святом таинстве, при высшем обряде. Опираясь на палки, они стояли, готовые умереть, но не сойти с места. Ветер, переметая песок, шевелил края их одежд. Ветер, как ящерица, полз по земле, был бескрылым и тощим, никто не обращал на него внимания. Но если бы он не шевелил стариковских одежд, их можно было бы принять за видение, этих седобородых мучеников, верящих, что они пришли защищать святыню.

Их не остановило солнце, им не помешало бездорожье. Дошли, добрались и встретили это утро здесь…

Рядом с ними трусливо топтались юноши в пестрых рубашках с засученными до локтей рукавами и сигаретами в зубах. Похоже, они курили для храбрости, небрежно выстреливая струйки дыма перед собой. Но чем небрежней они делали это, тем меньше оставалось от их вызывающей боевитости и лоска. Это были студенты бухарского духовного училища, — гораздо меньше, чем ожидал Халим-ишан, и не такие, какими он хотел бы их видеть. Они больше походили на парней с танцплощадки и словно бы ожидали развлечения.