Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [litres]

– Замужество! – Это слово вырвалось у него, как вопль ужаса, словно она упомянула нечто чудовищное, предложила неприемлемое. Но, едва услышав невероятное предположение, он тотчас же принял его как факт. Таким уж он был.

– Ах, так? – сказал он в ярости. – Ты собираешься замуж, да? У тебя есть поклонники? Ты встречаешься с ними? Ты все время думала об этом и надо мной только смеялась.

Обнаженный, подставив открытую грудь ужасу, он бичевал себя, на мгновение постигнув, что бредовая жестокость жизни – это не что-то отдаленное и выдуманное, но вероятное и близкое: ужас любви, утраты, брак, девяносто секунд предательства во тьме.

– У тебя есть поклонники, ты разрешаешь им трогать себя. Они трогают твои ноги, гладят твою грудь, они… – Он умолк, словно задушенный.

– Нет. Нет, милый. Я не говорила этого. – Она быстро села и взяла его за руки. – Но в замужестве нет ничего необыкновенного. Люди женятся каждый день, мой милый! Не гляди так! Ничего не случилось. Ничего! Ничего!

Он яростно обнял ее, не в силах говорить. Потом он спрятал лицо у нее на плече.

– Лора! Милая! Любимая! Не оставляй меня одного! Я был один! Я всегда был один!

– Это то, чего ты ищешь, милый. И так будет всегда. Другого ты не вынесешь. Я надоем тебе. Ты забудешь обо всем. Ты забудешь меня. Забудешь… забудешь.

– Забуду! Я никогда не забуду! Я не проживу так долго!

– А я никогда не полюблю никого другого! Я никогда не оставлю тебя! Я буду ждать тебя вечно! Мой мальчик, мой мальчик!

В это светлое мгновение чуда они прильнули друг к другу – на своем магическом острове, где царил покой, – и они верили в то, что они говорили. И кто посмеет сказать – какие бы разочарования ни ждали нас потом, – что мы способны забыть волшебство или предать на этой свинцовой земле яблоню, поющую и золотую? Далеко за пределами этой вневременной долины поезд, мчавшийся на восток, испустил свой призрачный вопль – жизнь, как цветной дымок, как клочок облака, скользнула мимо. Их мир снова стал единым поющим голосом: они были молоды и бессмертны. И это – останется.

Он целовал ее великолепные глаза; он врастал в ее юное тело менады, и сердце его сладостно немело от прикосновения ее маленьких грудей. Она была гибка и податлива на его ладони, как ивовая ветвь, – она была быстра, как птица, и неуловима в покое, как пляшущие отражения брызг на ее лице. Он крепко держал ее, чтобы она не превратилась снова в дерево, не рассеялась по лесу, как дым.

Поднимись в горы, о юная моя любовь. Возвратись! О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись – вернись таким, каким я впервые узнал тебя во вневременной долине, где мы вновь обретаем себя на магическом ложе июня. Там было место, где все солнце сияло в твоих волосах, а с горы можно было дотянуться рукой до звезды. Где тот день, который расплавился в единый звенящий звук? Где музыка твоего тела, стихи твоих зубов, светлая истома твоих ног, твои легкие руки и тонкие длинные пальцы, свежие, как яблоки, и маленькие вишневые соски твоих белых грудей? И где все шелковые нити девичьих кудрей? Быстры пасти земли, и быстры зубы, грызущие эту красоту. Рожденная для музыки, ты больше ее не услышишь, в твоем темном доме ветры молчат. Призрак, призрак, возвратись из брака, которого мы не предвидели, вернись не в жизнь, а в волшебство, где мы живем вечно, в заколдованный лес, где мы все еще лежим, раскинувшись на траве. Поднимись в горы, о юная моя любовь! Возвратись! О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись!

Однажды, когда июнь близился к концу, Лора Джеймс сказала ему:

– На следующей неделе мне придется поехать домой.

Затем, увидев, как исказилось его лицо, она добавила:

– Всего на несколько дней, не больше чем на неделю.

– Но зачем? Лето же только началось. Ты там зажаришься.

– Да. Это глупо, я знаю. Но Четвертое июля [197] Четвертое июля – День независимости, когда в США празднуется годовщина их создания. я должна провести с родными. Видишь ли, у нас огромная семья – сотни тетушек, всяких двоюродных и свойственников. И каждый год у нас устраивается семейный съезд – традиционный большой пикник, на котором жарится туша быка. Я ненавижу все это. Но мне не простят, если я не приеду.

Он некоторое время глядел на нее с испугом.

– Лора! Но ты же вернешься, правда? – сказал он негромко.

– Ну конечно! – ответила она. – Будь спокоен.

Он весь дрожал; он боялся расспрашивать ее подробнее.

– Будь спокоен, – прошептала она, – спокоен! – И она обняла его.

В жаркий день он провожал ее на вокзал. Улицы пахли растопленным асфальтом. Она держала его за руку в дребезжащем трамвае, сжимала его пальцы, чтобы утешить его, и шептала время от времени:

– Всего неделя! Всего неделя, милый.

– Не понимаю зачем, – бормотал он. – Четыреста с лишним миль. Всего на несколько дней.

Неся ее багаж, он свободно прошел на платформу мимо старого одноногого контролера. Потом он сидел рядом с ней в тяжелой зеленой духоте пульмановского вагона, дожидаясь отхода поезда. Небольшой электрический вентилятор беспомощно жужжал в проходе; чопорная молодая девушка, с которой он был знаком, располагалась среди своих блестевших кожей новеньких чемоданов. Она изящно, с легким аристократическим высокомерием ответила на его приветствие и потом отвернулась к окну, строя выразительные гримасы родителям, в упоении глядевшим на нее с платформы. Несколько процветающих коммерсантов прошли по проходу в дорогих бежевых башмаках, которые поскрипывали в унисон жужжанию вентилятора.

– Неужели вы нас покидаете, мистер Моррис?

– Привет, Джим. Нет, мне нужно в Ричмонд на несколько дней.

Но даже серая погода их жизней не могла свести на нет возбуждения этой жаркой колесницы, устремленной на восток.

– Отправление!

Он встал, дрожа.

– Через несколько дней, милый! – Она взглянула на него и сжала его руку маленькими ладонями в перчатках.

– Вы напишете, как только приедете? Пожалуйста!

– Да. Завтра же.

Он вдруг наклонился к ней и прошептал:

– Лора, ты вернешься. Ты вернешься.

Она отвернула лицо и горько заплакала. Он снова сел рядом с ней; она обняла его крепко, как ребенка.

– Милый, милый! Не забывай меня!

– Никогда. Вернись. Вернись.

Соленые отпечатки ее поцелуя на его губах, лице, глазах. Он знал, что это потрескивает огарок времени. Поезд тронулся. Он слепо бросился в проход, задушив в горле крик:

– Вернись!

Но он знал. Ее крик преследовал его, как будто он что-то вырвал у нее из рук.

Через три дня он получил обещанное письмо. На четырех страницах, в бордюре из победоносных американских флажков, – вот это:

Милый!

Я добралась до дома в половине второго и так устала, что не могла пошевелиться. В поезде мне так и не удалось уснуть, в пути он раскалялся все больше. Я добралась сюда в таком ужасном настроении, что чуть не плакала. Литтл-Ричмонд кошмарен – все выгорело, и все разъехались в горы или к морю. Не знаю, как я вытерплю неделю! («Хорошо, – подумал он. – Если жара продержится, она вернется раньше».) Какое блаженство было бы вдохнуть сейчас горный воздух. Можешь ли ты разыскать наше место в долине? («Да, даже если бы я ослеп», – подумал он.) Обещаешь следить за своей рукой, пока она не заживет? Когда ты ушел, я очень расстроилась, потому что забыла сменить вчера повязку. Папа очень обрадовался мне: он сказал, что не отпустит меня больше, но не волнуйся, я в конце концов настою на своем. Как всегда. У меня здесь совсем не осталось знакомых: все мальчики ушли в армию или работают на верфях в Норфолке. Большинство моих знакомых девушек или выходят замуж, или уже вышли. Остались одни дети. (Он вздрогнул: «Такие, как я, или старше».) Кланяйся от меня миссис Бартон и скажи своей маме, чтобы она не работала так много в раскаленной кухне. А все крестики внизу – для тебя. Угадай, что они означают.