Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

…добрым Цахом… Франц Ксавер фон Цах (1754–1832), барон, – немецкий астроном; в 1791–1806 гг. возглавлял новую обсерваторию на горе Зееберг близ Готы. Составил, среди прочего, новый звездный каталог и «Таблицы движений Солнца».

С. 627. …остров О-Вайхи… Сейчас – остров Гавайи в составе Гавайских островов.

С. 628. …старый театральный занавес, который именно поэтому местами окаймлен жестью. В архиве Жан-Поля (Exzerpte): «Театральный занавес в Друри-Лейн состоит из медной жести, чтобы изолировать зрителей»; «Подвижный свет, за театральным занавесом».

…путевой маршал … Должность человека, сопровождающего в дороге римского папу, особ королевских кровей, представителей высшей знати.

…к волчьему месяцу… Волчий месяц – старое немецкое название декабря.

С. 630. …эта злая врагиня… В архиве Жан-Поля (Exzerpte ): «Первая жена (Лилит) Адама была, как и он, из земли: поэтому непослушна ему – и поэтому стала бессмертной дьяволицей и врагиней маленьких детей».

С. 631. …даже Первонемого… В архиве Жан-Поля (Exzerpte): «Этим первым признаком сознания стало слово души, вместе с ним был изобретен человеческий язык. Даже немой на протяжении всей жизни, человек был человеком, осознавал себя, то есть язык лежал в его душе».

С. 634. …как если бы Бог сказал себе первое слово и сам же себе ответил, первым словом. В «Леване» (Jean Paul V, S. 564) Жан-Поль говорит, что Бог – это «Пра-Я и Пра-Ты одновременно» ( Ur-Icb und Ur-Du zugleicb).

поначалу хотел изготовить Предуведомителя в Зихерсройте или Александерсбаде (недалеко от Вунзиделя), где пытался, принимая ванны, снова загнать вниз, в ноги, подагру, которую – в процессе работы над настоящей книгой – слишком широко распространил по всему телу. Но своего Предуведомителя, которому заранее радуюсь вот уже целый год, я, по вполне разумной причине, вплоть до сегодняшнего дня приберегал на потом. Эта вполне разумная причина – Фихтельберг, куда я как раз в данный момент направляюсь. – Сейчас я должен писать это Предуведомление, чтобы, пока еду, не выглядывать из писчей таблички и из экипажа; я имею в виду: чтобы безграничная панорама, открывающаяся там, наверху, не крошилась под копытами моих лошадей и чтобы я не воспринимал ее, как весну, кубическими рутами, как реки, локоть за локтем, как леса, сажень за саженью, как горы, корабельными фунтами, – но чтобы весь Большой Цирк и Парадный Плац Природы, со всеми его реками и горами, я вобрал в распахнувшуюся душу одномоментно. – А потому сей Предуведомитель не сможет остановиться нигде, кроме как недалеко от Бычьей головы, на Снежной горе.

Но это вынуждает меня – в нем – по пути обратиться, посредством разговора, к целому ряду людей, чтобы только вместе с ним добраться до верха Бычьей головы; я должен, по крайней мере, поговорить с рецензентами – светскими людьми – голландцами – князьями – книжными переплетчиками – с Одноногим и городом Хофом – с судьями искусства и с прекрасными душами, то бишь с девятью партиями. Мне не пойдет во вред, если я здесь, как кажется, в климакс моих лошадей вплету климакс поэтов…..

В коляске составитель ощущает такие толчки, что не может вести никакие разумные разговоры с номером 1, рецензентами, и хочет лишь рассказать им, чем занимается его добрый седой тесть – а именно, что он во все дни совершает форменное убийство и наносит смертельный удар. Я готов признать, что многие тести могут вести себя как чахоточные больные, но мало кто из них при этом в такой степени аптечен и мышьяковист, как мой, которого я в своем доме (что туберкулезники своим дыханием убивают мух, я впервые узнал из второго тома «Физиологии» Галлера) с пользой применяю вместо ядовитого мухомора. Никто не нарезает этого чахоточника на маленькие кусочки, просто он сам прилагает маленькое усилие, чтобы все утро – вместо какой-нибудь эпидемии – свирепствовать в моей комнате и, испуская из легких сирокко своего флогистического дыхания, обволакивать им дыхание мушиное; но рецензенты легко сообразят, способны ли такие крошечные существа и носы, которые даже не могут воспользоваться антимефитическим респиратором господина Пилатра де Розье, выдерживать столь мерзкие испарения. Эти мухи дохнут как… мухи, и вместо прежних квартирантов, мух, у меня теперь столуется только славный ядовитый тесть, который обращается с ними так, как это и подобает Мушиному-Другу-Хайну. Так вот, мне думается, что по-настоящему хорошего рецензента я вправе приравнять к тестю, отличающемуся такой ядовитостью и ценностью; я даже хотел бы взять этого рецензента за руку и, указав ему на свирепствующего туберкулезника, подзадорить его и спросить: мол, не замечает ли он, что он сам вовсе не заслуживает презрения, но что он – если упомянутый Чахоточник, своими легкими-крыльями распространяющий среди мух тончайшие и необходимейшие миазмы, представляет собой благородный и редкий компонент в природно-историческом мире, – что он сам станет столь же полезным компонентом в мире литературном, если, периодически прокрадываясь в эту Республику ученых и затем выскальзывая из нее, своим ядовитым дыханием будет так удачно обвеивать эту жужжащую стаю насекомых, что она подохнет, как туча саранчи; разве он не замечает этого и еще лучшего, хотел бы я спросить у рецензента, и разве не делает на основании сказанного вывод, что Предуведомитель к незримой ложе сделает то же самое, притом в десять раз пространнее?

Но он, конечно, делает это гораздо короче, потому что иначе я бы добрался до верха Бычьей головы где-то в середине Предуведомления, не успев подумать даже о светских людях (и уж тем более – обо всех прочих).

А ведь они теперь желают предстать в качестве второго номера и второй перекладины моей лесенки – Кампе не без некоторой ловкости с помощью этого слова выкидывает климакс из своих и моих книг; но только я мало что собираюсь им сказать, разве что оправдаться в том, что в своих работах слишком часто веду себя так, будто придаю какое-то значение добродетели и той увлеченности, которую столь часто называют энтузиазмом. Я поистине не опасаюсь того, что разумные люди примут мою позицию за чистую монету; я надеюсь, мы – взаимно – полагаемся друг на друга в том, что ощущаем смехотворность желания иметь вместо названий добродетелей сами эти добродетели – и сегодня лишь единиц из нас можно причислить к тем философам из Лагадо (в «Путешествиях Гулливера»), которые, заботясь о своих легких, используют сами вещи вместо их названий и всякий раз носят с собой, в карманах или мешках, предметы, о которых собираются говорить. Однако, может быть, мне ставят в вину то, что я столь часто использую названия, которые не намного более модны, чем сами обозначаемые ими феномены, и от которых люди из светских кругов предпочитают воздерживаться (как, например, слова «Бог», «Вечность»): тут есть о чем поспорить. Между тем я, с другой стороны, замечаю и то, что с языком добродетели дело обстоит так же, как с латинским языком, на котором теперь хоть и не говорят , но все-таки терпят его в письменном виде, и который поэтому давно ретировался из человеческих уст в писчие перья. Вообще я хочу обратиться с вопросом к проницательным рецензентам: можем ли мы, сочиняющие писатели, хотя бы в течение одного часа обойтись без добродетельных образов мысли, которые мы используем в качестве поэтических машин , наряду со столь же сказочной мифологией; и не должны ли мы, чтобы что-то писать, иметь достаточный запас добродетели – в виде вагонных домкратов, монтерских когтей, монгольфьеров и шестов для прыжков, потребных для наших (напечатанных) персонажей: ведь в противном случае мы не понравимся даже кошке; между прочим, с теми же проблемами сталкиваются и бедные актеры. Правда, авторы, которые пишут о политике, финансах, придворной жизни, добиваются интереса со стороны читателей как раз противоположными средствами… Именно этим может прикрыться писатель, который вшил в своих персонажей то, что поэты и женщины называют сердцем: мол, что-то такое должно там внутри болтаться (не только в описанном, но и в живом человеке), неважно, теплое или нет; ведь оружейник и духовые ружья снабжает пороховой полкой , как обычное огнестрельное оружие, хотя из них можно стрелять и с помощью одного ветра…. Воистину, во всех окрестностях Фихтельберга нигде не услышишь столь холодного свиста, как именно на лесных гатях, по которым сейчас, в середине августа, движется мой экипаж…