Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

Теперь властвовавшій въ немъ челов ѣкъ не то что поб ѣдилъ какими нибудь своими аргументами того челов ѣка, – онъ не могъ бы поб ѣдить, онъ это зналъ. Но онъ просто не зналъ всего того, что думалъ и чувствовалъ тотъ прежній челов ѣкъ. Тотъ былъ одинъ, а теперь другой. Въ теперешнемъ челов ѣк ѣбыло главное – чувство радости о томъ, что его вс ѣлюбятъ, и желанія быть любимымъ и сл ѣпаго до посл ѣдней степени расцв ѣтшаго эгоизма избалованной богатствомъ и роскошной жизнью молодости, не знавшаго никакихъ ст ѣсненій и преградъ. Не было этому эгоизму преградъ вн ѣшнихъ: общественное положеніе и богатство уничтожали большинство преградъ, и не было преградъ сов ѣсти – внутреннихъ, потому что сов ѣсть въ этомъ его состояніи зам ѣнялась общественнымъ мн ѣніемъ людей его среды. Въ этомъ то и была прелесть такого отдаванія себя потоку, что, подчиняя себя общественному мн ѣнію своей среды, получалась совершенная свобода. Стоило только отдаться своимъ страстямъ, и выходило то, что д ѣлалъ то, чтò вс ѣд ѣлали, и получалось одобреніе вс ѣхъ, и получалась полная свобода для удовлетворенія своихъ страстей. Теперь о томъ своемъ отношеніи къ Катюш ѣонъ зналъ, что онъ поступилъ такъ, какъ вс ѣпоступаютъ, какъ поступилъ – онъ зналъ – его дядя, у котораго былъ незаконный сынъ отъ такой случайной интриги, какъ, завидуя, желалъ бы поступить Шёнбокъ, какъ поступаютъ сотни людей и въ д ѣйствительной жизни и въ романахъ. Одно – надо оставить ей денегъ. И это онъ сд ѣлалъ, положивъ ей, прощаясь съ ней, конвертъ съ сторублевой бумажкой за открытый лифъ ея платья. Онъ поступилъ какъ надо, какъ вс ѣпоступаютъ. О томъ же, что съ нею будетъ, онъ совершенно не думалъ. Онъ думалъ только о себ ѣ. Въ такихъ мысляхъ и чувствахъ онъ ѣхалъ съ Шёнбокомъ до станціи. Въ немъ не было и т ѣни раскаянія, жалости или предвид ѣнья того, что могло быть съ нею. И такъ это продолжалось и посл ѣ. Только один ѣразъ посл ѣонъ почувствовалъ раскаяніе, и чувство это было такъ сильно и мучительно, что потомъ онъ инстинктивно отгонялъ отъ себя воспоминанія объ этомъ.

И онъ, тотъ Нехлюдовъ, который былъ такъ требователенъ къ себ ѣвъ иныя минуты, погубивъ челов ѣка, любившаго его, за эту самую любовь погубивши его, былъ спокоенъ и веселъ. Только разъ, отойдя отъ играющихъ, онъ вышелъ въ коридоръ вагона и посмотр ѣлъ въ окно. Въ вагон ѣсв ѣтло, весело, блеститъ все, а тамъ, наружу, темно, и хлещетъ въ окна дождь съ гололедкой и течетъ по стекламъ, и тамъ пустыня, низкіе кусты и пятна сн ѣга. И почему то вдругъ ему представилось, что тутъ, въ этой пустын ѣ, среди кустовъ и сн ѣга, она, Катя, б ѣжитъ за вагонами, ломая руки и проклиная его за то, что онъ погубилъ и бросилъ ее. Онъ помнилъ, что эта мысль, мечта скользнула въ его голов ѣ, но тотчасъ же онъ отогналъ ее, т ѣмъ бол ѣе, что изъ вагона Шёнбокъ кричалъ ему: «Что же, Нехлюдовъ, держишь или выходишь?» – «Держу, держу», отв ѣтилъ Нехлюдовъ и вернулся въ св ѣтъ вагона и забылъ то, что ему представилось. Теперь только, на суд ѣ, онъ вспомнилъ это. Такою, вотъ именно такою, какою она теперь въ этомъ халат ѣ, онъ тогда вид ѣлъ ее въ своемъ воображеніи. Съ т ѣхъ поръ Нехлюдовъ не видалъ Катюшу.

Только одинъ разъ, когда посл ѣвойны онъ за ѣхалъ къ тетушкамъ и узналъ, что Катюши уже не было у нихъ, что она отошла отъ нихъ, чтобы родить, что гд ѣто родила и, какъ слышали тетки, совс ѣмъ испортилась, у него защемило сердце. Нехлюдову сд ѣлалось ужасно больно и стыдно. Сначала онъ хот ѣлъ разъискать и ее и ребенка, но потомъ, именно потому, что ему было слишкомъ больно и стыдно думать объ этомъ, онъ не сд ѣлавъ никакихъ усилій для этого разысканія, не столько забылъ про свой гр ѣхъ, сколько пересталъ думать о немъ. Въ глубин ѣ, въ самой глубин ѣдуши онъ зналъ, что поступилъ такъ скверно, подло, жестоко, что ему съ сознаніемъ этого поступка нельзя не только самому осуждать кого нибудь, но смотр ѣть въ глаза людямъ. Такъ выходило по т ѣмъ требованіямъ, которыя были въ немъ.

Но существовало другое судилище, судилище св ѣта, людей его среды, по мн ѣнію которыхъ, онъ зналъ, что поступокъ его считается не только простительнымъ, но иногда даже чуть не хорошимъ, о которомъ можно нетолько шутить, какъ шутилъ Шёнбокъ, но которымъ можно хвастаться. И потому надо было не обращаться къ сов ѣсти, а къ судилищу св ѣта. И онъ такъ и д ѣлалъ. И это все дальше и дальше отводило его отъ жизни по сов ѣсти, не только въ этомъ, но и въ другихъ отношеніяхъ. Разъ отступивъ отъ требованій сов ѣсти въ этомъ д ѣл ѣ, онъ уже не обращался къ своей сов ѣсти и въ другихъ д ѣлахъ и все дальше и дальше отступалъ отъ нея. Одинъ дурной поступокъ этотъ, особенно потому, что онъ не призналъ его дурнымъ, т. е. такимъ дурнымъ, какимъ онъ былъ въ д ѣйствительности, все дальше и дальше отводилъ его отъ доброй жизни. И едва ли вся та пустая, не нужная никому жизнь, которую онъ велъ въ эти 14 л ѣтъ, не им ѣла своей причиной эту вину, на которую онъ выучился закрывать глаза. Его, какъ винтомъ, завинчивало все ниже и ниже въ пошлую, непризнаваемую развращенность его среды. Сд ѣлавъ дурной поступокъ, онъ удалялся отъ требованій своей сов ѣсти. Удаляясь отъ требованій своей сов ѣсти, онъ чаще и чаще д ѣлалъ дурные поступки, которые все больше и больше удаляли его отъ требованій своей сов ѣсти, д ѣлали его безсов ѣстнымъ.

И вотъ когда Богъ привелъ его встр ѣтиться съ ней. Онъ судилъ ее.

<���Да, это была она. Она – это милое, кроткое, главное, любящее, н ѣжно любившее его существо.> Онъ не могъ свести съ нея глазъ и то вид ѣлъ ее такою, какой она была, когда б ѣгала въ гор ѣлки, или такою, когда она разсуждала съ нимъ про «Затишье» Тургенева и вся волнами вспыхивала, говоря, что ей больше и д ѣлать нечего было, какъ утопиться, и, главное, такою, какою она была въ церкви въ Св ѣтлохристово воскресенье, въ б ѣломъ платьиц ѣсъ бантикомъ въ черныхъ волосахъ, то вид ѣлъ ее такою, какою она была описана въ обвинительномъ акт ѣ– Любкой, требующей отъ купца впередъ деньги, допивающей коньякъ и пьяной, то такою, какою она теперь была передъ нимъ: въ широкомъ не по росту халат ѣ, съ измученнымъ бол ѣзненно желтовато-бл ѣднымъ лицомъ, съ тупымъ, похм ѣльнымъ выраженіемъ, хриплымъ голосомъ и выбитымъ зубомъ.

«Это не она, не то милое, простое и, главное, любящее существо, которое я зналъ въ свой первый прі ѣздъ у тетушекъ», говорилъ онъ себ ѣ.

Но кто же была та, которая сид ѣла теперь передъ нимъ?

В ѣдь это была настоящая, живая женщина и, хотя ее прозывали Любкой, это была она, та самая Катюша. И мало того что это была она; эта женщина, такою, какою она была, была вся его произведенiе. Не было бы той ужасной ночи Св ѣтлохристова воскресенья, не было бы этой женщины въ арестантскомъ халат ѣ, не было бы въ ея прошедшемъ этихъ пьяныхъ купцовъ и всего того ужаса, сл ѣды котораго такъ явно лежали на ней. Въ душ ѣего шла страшная, мучительная работа. Вся жестокость, подлость, низость его поступка сразу открылась передъ нимъ, и та странная зав ѣса, которая какимъ то чудомъ все это время, вс ѣэти 14 л ѣтъ, скрывала отъ него его преступность, была уничтожена на в ѣкъ. И онъ удивлялся теперь, какъ могъ онъ устроить себ ѣэту зав ѣсу и прятаться за нее. Вс ѣтакъ д ѣлали, вс ѣ. Но хоть бы вс ѣангелы такъ д ѣлали, погибель была погибель, и причиной ея былъ онъ, и онъ не могъ не вид ѣть своего гр ѣха. На минутку ему пришла въ голову мысль о стыд ѣпередъ людьми, если вс ѣузнаютъ его гр ѣхъ, но эта мысль только мелькнула въ его ум ѣ. «Пускай узнаютъ, – подумалъ онъ, – т ѣмъ лучше. Не передъ людьми мн ѣстыдно и больно, а передъ собой и передъ Богомъ, т ѣмъ собой и т ѣмъ Богомъ, которыхъ я зналъ прежде и которые забылъ и потерялъ». 103 И вдругъ ему ясно представилась вся мерзость его жизни: бросить, погубить ту женщину, которая его любила и которую онъ любилъ, у которой былъ отъ него ребенокъ, и собираться жениться на другой, забывъ все это, и роскошно жить деньгами, получаемыми съ рабовъ за землю, и знать весь гр ѣхъ землевлад ѣнія и притворяться еще либеральнымъ и честнымъ.