Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

«Какъ она расшир ѣла, – думалъ онъ, – откуда взялись эти широкія, одутловатыя щеки, эта подпухлость подъ глазами? Складъ губъ тотъ же, но какъ изм ѣнилось ихъ выраженіе. То было д ѣтское, невинное, радостное, а теперь чувственное и мрачное. А главное – глаза. Нетолько н ѣтъ того прежняго ласковаго, радостнаго и стыдливаго выраженія, а, напротивъ, что то остановившееся, наглое, безстыдное и скор ѣе сердитое. И косины стало больше. А шея? Этотъ ужасный голый, б ѣлый столбъ шеи, который она выставила, очевидно нарочно откинувъ воротникъ халата. И выпущенныя изъ подъ арестантской косынки пряди черныхъ волосъ. Это – это другая. Другая? Но кто же эта другая? В ѣдь женщина эта несомн ѣнно та самая Катюша, которая въ Св ѣтлое Христово Воскресенье у паперти церкви христосовалась тогда такъ невинно съ нищимъ, и потомъ снизу вверхъ смотр ѣла на него, любимаго ея челов ѣка, своими влюбленными, см ѣющимися глазами.

И какъ это сд ѣлалось? Не я же одинъ виною этаго? Разум ѣется, жестоко было то, что я тогда у ѣхалъ, – главное эти ужасныя деньги. – Онъ всегда красн ѣлъ, когда вспоминалъ, какъ онъ ей сунулъ ихъ. – Не я же одинъ. Разв ѣне вс ѣд ѣлаютъ такъ? Только этотъ странный случай, что я попалъ въ присяжные въ это д ѣло. Но все таки это ужасно, ужасно! И ч ѣмъ это кончится? Поскор ѣй бы уйти и забыть»…

Тотчасъ же посл ѣэтаго судьи встали, встали и присяжные, и подсудимыхъ вывели. Вс ѣ, кром ѣподсудимыхъ и Нехлюдова, испытывали радостное чувство, точно посл ѣдлинной съ молебномъ и водосвятіемъ об ѣдни. Предс ѣдатель объявилъ присяжным, что они могутъ итти по домамъ, съ т ѣмъ чтобы явиться завтра къ 10 часамъ, и вс ѣтронулись вонъ изъ залы по коридору къ с ѣнямъ и швейцарской.

Все, что прод ѣлывалось на этомъ суд ѣ, и самый судъ и результатъ его – приговоръ – представлялось теперь Нехлюдову до такой степени нел ѣпымъ, что онъ, выходя изъ суда и обгоняя выходившихъ тоже судей и членовъ, удивлялся, какъ имъ не сов ѣстно все это д ѣлать, какъ они могутъ не см ѣясь смотр ѣть въ глаза другъ другу и какъ могутъ эти старики сторожа и швейцары такъ почтительно вытягиваться, отв ѣчать, подавать пальто и палки. В ѣдь во всемъ, что тутъ д ѣлалось во имя справедливости и разума, очевидно, не было ни подобія того и другого, не было даже приличія. Справедливости не было и подобія потому, что очевидно было, что если кто нибудь виноватъ въ томъ, что случилось, то, очевидно, виноваты въ этомъ прежде всего т ѣРозановы, которые держали такіе дома, т ѣкупцы, которые ѣздили въ нихъ, т ѣчиновники, то правительство, которое признавало и регулировало ихъ, и т ѣлюди, которые, какъ секретарь, прокуроръ, членъ суда въ золотыхъ очкахъ и самъ танцоръ предс ѣдатель, которые ѣздили въ эти дома, и, главное, т ѣлюди, которые, какъ Нехлюдовъ, приготавливали товаръ въ эти дома. Но никого изъ этихъ виноватыхъ не судили, даже не обвиняли, а обвиняли т ѣхъ несчастныхъ, которые въ данныхъ условіяхъ не могли поступить иначе.

Разума же не было потому, что не было никакой разумной ц ѣли всего того, что д ѣлалось. Возмездія не было потому, что за смерть возм ѣщалось не смертью, a содержаніемъ въ тюрьм ѣи ссылкой, прес ѣченія возможности преступленія не было потому, что приговоренные могли продолжать совершать преступления въ тюрьм ѣ, на каторг ѣ, въ Сибири, объ исправленiи не могло быть и р ѣчи потому, что содержаніе людей на готовой пищ ѣи большей частью въ праздности и сообществ ѣтакихъ же заблудшихъ людей могло только ухудшить, но никакъ не исправить. И не смотря на то, все это прод ѣлывалось съ величайшей серьезностью и подъ видомъ самаго важнаго служенія обществу. В ѣдь вс ѣзнали, что тутъ не было никакого служенія обществу, а была одна пустая комедія, и вс ѣпритворялись, что они в ѣрятъ въ важность этого д ѣла. Въ этомъ было ужасное лицем ѣріе, лицем ѣріе, откинувшее заботу о приличіи. Тотъ самый адвокатъ, который нынче распинался за оправданіе, переходилъ завтра въ прокуроры и распинался за осужденіе. Юноша прокуроръ, озабоченный только жалованьемъ и карьерой, см ѣло говорилъ, что онъ озабоченъ состояніемъ общества, основы котораго подрываетъ проституція, та самая, безъ которой онъ, товарищъ прокурора, не могъ бы жить, и осуждаетъ воровъ за то, что они польстились на деньги богатаго купца, тогда какъ онъ польстился деньгами, собираемыми съ народа и платимыми ему за то, что онъ мучаетъ его.

«Что же это такое, – думалъ Нехлюдовъ, выходя изъ суда и направляясь п ѣшкомъ домой по знакомымъ улицамъ. – В ѣдь я мерзавецъ, самый посл ѣдній негодяй и мерзавецъ. Любить, быть любимымъ и потомъ зв ѣрски соблазнить и бросить, откупившись чужими крадеными деньгами, воображая, что сд ѣлалъ все, что должно, и забыть думать о ней. А она одна, молодая, н ѣжная, безъ друга, безъ сочувствія, беременная, выгоняется на улицу. В ѣдь я зналъ, что у ней былъ ребенокъ, но я р ѣшилъ, что не мой, и успокоился и не позаботился разъискать ее, а радъ былъ пов ѣрить тетушк ѣКатерин ѣИвановн ѣ, что она «испортилась», и жилъ и радовался, а она погибала и вотъ дошла до того положенія, въ которомъ я ее вид ѣлъ. Мерзавецъ, подлецъ. Но в ѣдь этаго мало, в ѣдь это не можетъ такъ оставаться. В ѣдь хорошо было, какъ вс ѣмъ подлецамъ, прятаться отъ своего гр ѣха, когда я не видалъ ее. А вотъ она тутъ, въ острог ѣтеперь. А я по ѣду об ѣдать къ Кармалинымъ и д ѣлать предложение нев ѣст ѣи буду п ѣть ей сочиненный мною романсъ».

Нехлюдовъ снялъ пальто, вынувъ платокъ отеръ потъ и опять по привычк ѣпосмотр ѣлъ въ зеркало, и опять его лицо, какъ что то неожиданно противное, поразило его. «Какъ могъ я думать, что она (онъ думалъ про Алину) можетъ полюбить меня. Разв ѣне видно на этомъ подломъ лиц ѣвсе его мерзкое нечистое прошедшее?» Онъ посп ѣшно отвернулся и пошелъ по знакомымъ л ѣстниц ѣи прихожей въ столовую.

«А кто знаетъ, – подумалъ онъ, входя въ знакомую переднюю и снимая пальто, – можетъ быть, совс ѣмъ не то мн ѣнадо д ѣлать. Можетъ быть, лучше бы было, если бы я прошедшее оставилъ прошедшимъ, а женился бы на этой прелестной д ѣвушк ѣ». Нехлюдовъ остановился внизу у зеркала, глядя на свое лицо, пока швейцаръ пошелъ докладывать. «Какъ? Опять назадъ, – сказалъ онъ себ ѣ, глядя на себя въ зеркало. – Экая мерзкая рожа, – подумалъ онъ, глядя на себя, – главное слабая, слабая и гордая». Швейцаръ отвлекъ его отъ разсматриванія своего лица.

И этаго Ивана Ивановича Колосова Нехлюдовъ видалъ и встр ѣчалъ много разъ и зналъ его самоув ѣренную манеру челов ѣка, безповоротно и давно уже р ѣшившаго уже вс ѣвопросы міра и теперь не им ѣющаго другаго занятія, какъ осужденія и отрицанія всего того, что не сходилось съ его теоріями. Теоріи же его о жизни были самыя простыя – это былъ конституціонный либерализмъ 50-хъ годовъ, дававшій ему удобную возможность ругать все то, что не доходило до этаго либерализма, чего такъ много въ Россіи, и все то, что переросло этотъ либерализмъ. Нехлюдовъ давно зналъ его, но теперь онъ показался ему особенно непріятенъ.