Татьяна Ревяко - Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

В галереях находилось примерно по двести сорок человек. Спали на полу. Из-за страшной тесноты люди лежали, съежившись, упираясь ногами в подмышки соседа. В туалетах спали по двадцать человек…

Минуло восемь дней изоляции, и тюремная жизнь вошла в свою обычную колею — подъем, пересчет, допрос или Военный совет, новые заключенные, голод, смерть… Так мы дожили до Рождества в тюрьме…

… Наконец мы прибыли в Паленсию. Со станции нас доставили в провинциальную тюрьму, расположенную в стороне от города. Встречать нас вышла почти вся тюремная служба во главе с начальником. Нас завели в помещение, пересчитали, сделали перекличку и повели через коридор с зарешеченными окнами. Камеры уже были готовы — по шесть квадратных метров каждая. Не было ни воды, ни туалета. В каждую камеру поместили по десять человек и снова пересчитали…

В этот вечер после довольно сносного по тому времени ужина мы легли спать усталыми… Топчаны были лишь у Хоанильо и Рикардо. Они-то и предложили сдвинуть топчаны. Благодаря этому почти все смогли прислониться к ложу, более мягкому и теплому, нежели пол. Мучила нас проблема параши. Вместо стульчака в каждой камере стоял глиняный горшок в форме перевернутого цилиндра, куда мы и справляли нужду по ночам. Ставился он в центре камеры. Ночью, если кто-нибудь случайно вытягивал затекшие ноги, горшок мог опрокинуться. Чтобы избежать такой опасности, те, что были меньше ростом, ложились в центре. В таких условиях мы вынуждены были спать скорчившись, чтобы не свалить проклятую парашу. А если кто-то ходил ночью по большой нужде, приходилось терпеть и запах. Ведь с шести вечера до семи утра трудно было кому-нибудь не сходить по большой нужде. Ветераны тюрьмы посоветовали сжигать клочок бумаги после процедуры с запахом и бросать его в парашу. Запах исчезал. Мы таки и делали.

Мучились мы и из-за отсутствия воды. В нашем распоряжении находился трехлитровый глиняный кувшин. Эта вода шла на мытье тарелок и утоление жажды, которая нередко мучила нас. Но надо было терпеть, и мы терпели. По ночам двери камер не открывали даже в случае, если кто-то умирал. Если кому-то приходило в голову криком выразить свой протест, то на следующий день виновного подвергали наказанию. В семь часов утра трубили подъем.

День начинался утренней перекличкой, затем выход во двор, где мы очищали параши, набирали воду для мытья камеры и умывались. На умывание отводилось десять минут. В каждом дворе было только по одному крану — три на тюрьму. За эти десять минут должны были суметь умыться около тысячи заключенных.

В первый день мы встали в очередь в уборную и, когда вышли оттуда, не смогли подойти к умывальнику. Мы стали ждать своей очереди. В тот день мы не успели умыться. Ровно через десять минут раздался звонок — возвращение в камеры. И сразу же вышли пять надзирателей. Оплеухи посыпались направо и налево. Молодым удалось увернуться и убежать. Но людей пожилых эти звери догоняли и нещадно били. Больше всех до-сталось дону Фаустино, 65-летнему сеньору. Он считал, что ему никто ничего не сделает, если он подождет и умоется. Но вскоре ему пришлось в этом разувериться. Его ударили дубинкой. От полученного удара он смог оправиться лишь через неделю. Хуже всего переносились не удары, а унижение человеческого достоинства. Дон Фаустино был человеком из средней буржуазной семьи, он привык к культурному обращению, он уже был пожилым, и его все уважали. Оплеухи, пинки и удары причинили этому человеку такую душевную травму, от которой он так и не смог прийти в себя.

Мы все были возмущены подобным обращением с заключенными. Но мы ничего не смогли сделать и лишь высказали друг другу свое негодование. Коллективный протест закончился бы расстрелом нескольких человек. А за индивидуальный протест заключенного избили бы дубинками и бросили бы на тридцать-сорок дней в карцер, откуда он вышел бы калекой. Мы смолчали. Однако по совету ветеранов тюрьмы мы купили в кооперативе большие консервные банки, чтобы можно было умываться по утрам без происшествий. Как только подходило время утреннего туалета, мы со всех ног бежали к бассейну, зачерпывали воду и шли в уголок двора, умывались, выливали остатки воды и снова, как сумасшедшие, бежали в камеру. Некоторые вынуждены были наполнять по две банки — для тех, кто был в это время занят чисткой параш, уборкой камер и т. д. Но и здесь нам часто не везло. После того как мы раздобыли банки, в камерах начались осмотры. И если находили наши банки, то их тут же забирали. Когда мы возражали, нам отвечали, что приносить банки в камеру запрещено. Их следует оставлять в умывальной. Но если мы оставляли банки там, то их выбрасывали в помойную яму или надзиратели забирали себе…

До войны в Паленсии насчитывалось 29 тысяч заключенных. Из них 5 тысяч были арестованы в первый же день мятежа. Сотни человек были расстреляны на месте, других посадили в провинциальную тюрьму. Когда тюрьма оказалась переполненной, арестованных начали помещать в сумасшедший дом. Чтобы никто не сбежал, с них сняли гражданскую одежду. Одним вручили длинные рубахи, другим — кальсоны, поскольку белья на всех не хватало. В таком виде людей заставляли выходить во двор, где их можно было увидеть из окон соседних домов. На глазах у жителей среди бела дня заключенных били палками, хотя эти экзекуции франкисты могли осуществлять и в подвале. Заключенных морили голодом…

На расстрел выводили ежедневно. Иногда приговоры выносил наскоро собранный военный трибунал. Но чаще всего обходилось даже без этой формальности. Настал день, когда почти всех заключенных приговорили к смертной казни. К смерти были приговорены также и те, кого перебросили в провинциальную тюрьму из разных районов Паленсии…

Толпами прибывали в Паленсию люди, приговоренные к смертной казни. И несмотря на спешку, с которой производились расстрелы, камеры были забиты до отказа. Никто не знает до сих пор, сколько народу погибло в провинции. Известно только, что приговоры приводились в исполнение каждый день в течение нескольких месяцев.

Обращались с заключенными кошмарно. За малейшую провинность их отправляли в «львицу» («Леона» — львица, так называли заключенные камеру пыток), нисколько не заботясь о том, выживут они или нет после избиения в пыточной камере. В истязаниях особенно отличался дон Сильвано, прозванный Кожаной Глоткой. Это был садист. Пытки и избиения доставляли ему наслаждение. Он стегал прутьями даже своих дочерей. При нас он забил нескольких людей насмерть. Мадридский анархист Кампа получил от него 50 ударов розгами. В подобных истязаниях участвовали и другие франкисты…

Зимою начались жуткие холода, и ветер проникал через все щели в небольшие тюремные дворы. Ходили мы на прогулку с трудом. Нашли выход из положения — ходили в два круга, один внутри другого. Во внутреннем кругу находились люди пожилого возраста, которым трудно было ходить. Во внешний круг становились мы, как более молодые. Стоило остановиться, как тело сводило от холода. А от быстрого бега мы задыхались, поскольку от нас уже оставались только кожа да кости. Мы смирялись с этим, и нам уже было все равно, куда идти.