Татьяна Ревяко - Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

— С парашами,, выходи!

— Водоносы… выходи!

— В сортир… выходи!

— Дежурные… выходи!

В длинных, пустых и голых коридорах, будто в кругах Дантова ада, то и дело слышатся глухие удары. Все суетятся, бегают. Тускло светит одинокая лампочка. Вдруг крик:

— Внимание! Камера IV — сорок два человека. Все на месте.

Входит старший надзиратель корпуса. Все застыли, не сводят с него глаз.

Он осматривает заправку коек, срывает одеяла, где она не понравилась, и если выдается хороший день, то никого не бьет.

Следующая команда — строиться! Каждый получает по кружке кофе и куску хлеба толщиной в палец. Шум, крик, ругань. Проходит несколько минут, и опять команда: — На выход!..

Он сидел за повидавшим виды деревянным столом в общей камере и вместе с нами всеми хлебал из жестяной миски вечернюю баланду. Он был уже очень стар, с белой бородой и белым как полотно лицом. Медленно поднимая ложку, он упрямо подводил ее ко рту, время от времени роняя ее. Потом рука его упала на стол, миска опрокинулась, похлебка выплеснулась, и сосед ударил старика по лицу.

А он медленно выбрался из-за стола и с открытым ртом пополз к тюфяку. Так и не раздевшись, лежал он измученный, только до половины натянув на себя рваное одеяло.

Рано утром на следующий день кто-то сказал:

— Гляди, старик-то скончался.

И действительно, он был мертв. Но всем было некогда, уже дали команду строиться. Мы только доложили надзирателю, и санитар, громадного роста мясник, явился к нам и унес старика, взвалив его на плечо. Белые руки его раскачивались из стороны в сторону…

Месяцами я грузил уголь. Чаще всего выгружал из вагонов в бункера тяжелый, с острыми гранями антрацит для паровозных топок. Зимой он был смерзшимся, и я голыми руками хватал куски, раскачивал и бросал. Весь почернеешь от такой работы, кожа на ладонях потрескается, то и дело спотыкаешься в скользкий уголь,' и очень скоро из тебя дух вон. Другие заключенные таскают тяжело груженые корзины по лестнице — пятнадцать ступеней вверх. И только выгрузишь один вагон, подкатывают еще 7–8. А когда уголь мелкий, его набирают на короткие вилы, какими обычно пользуются истопники, — один с левой, другой с правой руки. Пыль стоит столбом, гвалт, ты сгребаешь и сгребаешь, другие носятся с корзинами, а часовой орет:

Живей!

И ты должен работать еще быстрей. Время от времени вдруг перед тобой появляется черное, страшное лицо. Это твой товарищ по заключению. Ругнется и исчезнет. А маленькие скромные снежинки пляшут вокруг ствола винтовки — как они далеки от нашего черного рабского труда, столь похожего на пляску в аду…

Я грузил уголь. Тяжелый кусок антрацита придавил мне замерзшую руку. Образовался небольшой кровоподтек и ссадина. Потом началось нагноение. Но я продолжал работать и снова сдирал кожу. В конце концов рука распухла. Заключенные поопытней посоветовали при выходе на работу разыграть обморок, тогда меня назначат на работу в помещении. «В лазарет не ходи», — предупредили они меня.

Но я был еще неотесанным упрямцем: для чего же тогда существует лазарет? — сказал я себе и отправился туда. Владыка лазарета, долговязый фельдфебель, многие годы назад побывавший на курсах санитаров, решительно разрезал нарыв и со всей силой принялся выдавливать. Я хорошо понимал, что это нелепо. Нарыв еще не созрел. Но сопротивляться было поздно, вот и пришлось стоять перед ним, сжав зубы: боль была адская! Да и потом рука болела сильно, к вечеру две красные полосы потянулись к плечу. Чувствовал я себя прескверно, рука горела, кисть сильно распухла. На следующий день я опять попросил отвести меня в лазарет, но там зарешеченная дверь оказалась запертой. В конце концов фельдфебель все же явился и, ударив меня связкой ключей по больной руке, закричал, чтоб я такими пустяками не смел его беспокоить. Дверь была еще заперта, и он не смог собственноручно спустить меня с лестницы, как это у него вошло в привычку. Я ушел. Товарищ по камере помог мне перевязать руку, а ночью я подвесил ее на петле к верхней койке и стал поливать холодной водой. Через несколько дней заражение крови прошло. В тюрьме есть две присказки. Заключенные говорят: «Заболеешь — помрешь»; «Кто гниет — тот и подохнет», — говорят надзиратели.

Заражению крови у нас отдавали предпочтение перед другими видами смерти…

Все его так и звали Кастратом. Хорошенький и беспомощный парень лет двадцати семи. Кожа у него была как у девушки. Его кастрировали по приговору суда.

Заключенные издевались над этим несчастным человеком, вот уже семь лет сидевшим в каторжной тюрьме…

Я приучил себя мгновенно проглатывать пищу. В камере нас было больше сорока человек и среди них больные всеми болезнями. Для мытья сорока с лишним мисок в нашем распоряжении имелось лишь одно грязное ведро, до половины наполненное холодной водой. После того как вымоют первый десяток мисок, в ведре оставалась только грязная жижа. Выход один — как можно скорей проглатывать свою порцию, чтобы первым ополоснуть миску. В тюрьме надо торопиться, здесь ты вечно как затравленный зверь…

Самым сильным среди нас был Антон, по профессии мясник. От зари до зари мы работали в поле, убирая рожь. Каждый должен был пройти от тридцати до пятидесяти метров, увязывая снопы, потом косилка снова прострекочет мимо и швырнет к нашим ногам новые валки. Трудились мы, как дьяволы, от шести утра до десяти вечера, пекло невыносимо, и мы уже ничего не соображали и ничего не чувствовали, кроме отчаянного голода, боли в руках и бесконечного одиночества. В один из таких дней Антон, вязавший рядом со мной, вдруг упал. Я сам задыхался от усталости, пот ел глаза. Увидев, как Антон упал, я бросился к нему и поставил несколько снопов так, чтобы тень от них падала на него. Часовой с угрозой приблизился ко мне, и я отскочил на свою полосу. Тогда часовой пнул Антона ногой, опрокинул поставленные мной снопы и приказал соседям Антона слева и справа увязывать его валки. В раскаленной преисподней желтого ржавого поля это было выше человеческих сил. А часовой все кричал:

— Скорей, еще скорей, еще!..

С того дня я понял, что такое отчаяние. Антона вновь отправили в тюрьму. Он не выдержал…

Когда мы рыхлили свеклу, мы шли группами по десять человек, близко друг к другу, каждый обрабатывал три ряда. Надзиратель шагал вслед за нами. И сразу же начиналась ожесточенная борьба за существование. Большинство заключенных были уголовниками: мелкие воры, насильники, грабители, спекулянты. Они старались выслужиться, заработать дополнительную порцию баланды, и ряд наш распадался: кто-то уходил далеко вперед, метра на три от него отставали двое, метров на семь — еще несколько. Слабые отставали больше всех. А надзиратель их на этом и словил.