Татьяна Ревяко - Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

Из одиночки заключенного переводили в общую камеру, узники которой должны были поддерживать чистоту в тюрьме. В общей камере тоже не разрешалось курить. Нарушителей немедленно возвращали в одиночную камеру и жестоко избивали. Если кто-нибудь заговаривал с товарищем во время прогулки, тут же следовало наказание. С раннего утра, проглотив похлебку, называемую здесь завтраком, нужно было до самого вечера заниматься уборкой помещения. Заключенных заставляли мыть пол, стоя на коленях, чистить дверные козырьки. Зимой эта работа становилась невыносимой, мокрые тряпки леденели. От этой работы никого не освобождали. Долгие годы камера уборщиков находилась в подчинении тюремщика Матиаса; каждый раз, когда заключенные мыли пол, он наступал своими коваными сапогами им на руки. Этот негодяй весил около 100 кг и был столь же толст, как и жесток.

В течение многих лет бригадиром уборщиков был уголовник Мантекон. Он имел право в любую минуту до смерти избить каждого из своих подчиненных. Щадил он только тех, кто давал ему деньги и делал подношения. Из-за Мантакона погибло немало людей и многие остались на всю жизнь калеками. Пепильо рассказал нам об одной из проделок этого выродка…

Дело было так. Трое заключенных из бригады уборщиков мыли общую кухню. Зима в тот год была очень суровой. Мантакон непрерывно опрокидывал ведра с водой на пол. Одежда уборщиков, мывших пол на коленях, вся вымокла. Кухня была залита водой. Один из уборщиков попросил не лить больше воды, т. к. заключенные уже промокли до нитки и им трудно было поспевать за Мантеконом. Тот ухмыльнулся, взял два ведра и снова наполнил их водой. Затем, повернувшись к работникам, он опрокинул ведра на спины узников.

Один из уголовников, отбывавший срок в Бургосе, через несколько недель после выхода на свободу убил Мантекона.

Режим для остальных заключенных был немного легче. В семь часов утра всех заставляли спускаться во двор. Здесь производилась поверка, здесь заключенные завтракали, обедали и ужинали. В любое время, несмотря на погоду, общие камеры запирали на день и открывали только после отбоя, когда люди ложились спать. Такой режим приводил к тому, что многие узники не раз теряли сознание. Не имея возможности согреться иным способом, заключенные старались как можно больше двигаться, чтобы не окоченеть во дворе. За любой протест следовало наказание: одиночная камера, побои и сокращение продовольственной нормы наполовину. За ясно выраженное недовольство можно было попасть и в изолированный корпус одиночных камер…

Этот жестокий режим сохранился вплоть до 1942 г…

Гюнтер Вайзенборн (1902–1968) — немецкий писатель-антифашист, создатель мемуарного романа «МЕМОРИАЛ».

Во время второй мировой войны он был участником Сопротивления, а с конца 1937 г. — членом подпольной антифашистской организации «Красная капелла», в рядах которой находился более трех лет. При разгроме «Красной капеллы» гестаповцами Гюнтер Вайзенборн был арестован. Его судили и приговорили к смертной казни, замененной заключением в тюрьме Лукау, где он находился до конца войны.

«Мемориал» — книга повседневных записей, книга-дневник о пережитом в фашистской тюрьме. Предлагаем вниманию читателей несколько страниц из этой книги, выпущенной издательством «Прогресс» в 1973 г.

…В тюрьму переправляли следующим образом.

Нас выгрузили из вагона, двадцать человек заключенных. Построили и, окружив отрядом полицейских, повели. Мы шагаем через город, связанные друг с другом цепями…

Но вот тяжелые чугунные ворота каторжной тюрьмы с грохотом захлопнулись за нами, и мы стали так называемым «новым поступлением». Для начала нас ведут в подвал, где в длинном холодном коридоре вдоль стены лежат двадцать узелков. Приказ: раздеться и сдать старые вещи надзирателю. Потом каждого подводят к табуретке, где в мгновение ока он оказывается остриженным наголо. Затем ты получаешь узелок и одеваешься во все тюремное — в огромные, на несколько номеров больше, чем тебе нужно, штаны и подштанники с тысячью заплат и в серую влажную рубаху, пахнущую больницей. Еще тебе выдают башмаки на деревянной подошве и круглую черную бескозырку, которая, конечно, оказывается мала. Одним словом, вид у тебя явно смехотворный, и делается это преднамеренно. Так вот и начинается твоя тюремная карьера — стуча деревянными подошвами по лестнице, весь в заплатах, с желтыми выцветшими полосами на брюках и рукавах, к тому же наголо остриженный, неловкий новичок. Уже слышно, как хлопают первые оплеухи — у кого-то соскочил башмак. Штаны волочатся за тобой по полу, и ничего-то и никого-то ты здесь не знаешь. Успеется. Все и вся узнаешь!..

Во время прогулок шагом в ногу по тюремному двору — я и сейчас еще слышу, как орут: «Дистанция три метра!» — инвалиды ходили медленней и по малому кругу. В стороне от остальных, примерно двухсот заключенных, стучавших своими деревянными подошвами, ходили трое слепых. На них была черная в желтую полосу тюремная одежда, и они шли, держа друг друга под руки. Высоко подняв белые лица, как это делают все лишенные зрения, они глядели в пустоту. Слева и справа от них ковыляли на костылях двое одноногих. Слышно было, как они время от времени переговаривались, до нас долетали отдельные слова. Кто-то из них уже отсидел восемь' лет, да и остальным предстоял немалый срок. А может быть, это совсем неплохо, что они не видели, — в те годы ничего хорошего нельзя было увидеть. А уж здесь и подавно…

Это было в воскресенье после полудня. Надзиратель, сидевший с утра до вечера в нашей камере и ни на минуту не спускавший с нас глаз, вдруг страшно разозлился, потому что один из заключенных положил свою книгу в шкафчик обрезом налево, а не направо, как полагалось по инструкции. Заключенный этот был голландец, пекарь по профессии, ему и родная-то речь давалась с трудом. Примерно около двух часов дня надзиратель, дюжий и раздражительный детина, вдруг приказал нам всем встать и тут же принялся размахивать резиновой дубинкой. Клокоча от бешенства, он гонял маленького визжавшего пекаря по всей камере, словно охотясь за летучей мышью. Мы все стояли по стойке «смирно». И было нас сорок мужчин, и мы без труда могли бы разорвать этого надзирателя на куски. Разумеется, нас за это убили бы. Гнев кипел в нас, мы дошли уже до белого каления, но мы стояли «смирно». Около половины пятого надзирателя сменили. И все это время он избивал голландца. Однако домой он ушел в отлично выутюженном воскресном мундире, должно быть, выпил пива, играл в карты и, наверно, ворчал по поводу «неприятностей на службе»…

Утро в тюрьме чудовищно. Серый сумрак в зарешеченном окне. Со всех сторон храп. Ты лежишь на соломенном тюфяке под двумя стершимися, старыми-престарыми одеялами, между которыми положил свою тюремную одежду. Так она просохнет и в то же время будет греть тебя. Но все равно холодно. Клопы, насосавшись, оставили тебя в покое. Вот гремят ключи, открывается дверь и раздается крик: «Подъем!» И сразу же начинается суета усталых, грязных, опустившихся людей. Они кое-как умываются, причесываются, натягивают на себя непросохшую одежду. Команда следует за командой, одна резче и противнее другой.