Курт Воннегут - Пожалейте читателя. Как писать хорошо

Я попала в айовскую Писательскую мастерскую благодаря одному-единственному рассказу, написала еще четыре, а потом взялась за роман. Над первой главой я просидела шесть месяцев, без конца правя и переписывая. Она так много для меня значила. Но, когда ее стали обсуждать на занятиях мастерской, выяснилось, что она совершенно не оказала на моих товарищей по семинару такое воздействие, как мне бы хотелось.

О чем был этот роман?

О парне, которого приговорили к году тюрьмы. О том, как он провел первый день за решеткой.

Что легло в его основу?

Заключение молодого человека, который стал моей первой любовью. Чтобы навещать его каждые две недели, мне приходилось долго ехать на машине, за рулем которой сидел его отец, подвергаться обыску на входе, наблюдению охранников все время свидания. Мне приходилось разделять с ним стыд и унижение, я чувствовала, как он рвется на свободу, и мне, как и ему, была в тягость наша разлука. (Я перечислила лишь немногое.)

Я знала, что из этих переживаний получится хорошая история. Можно показать очень впечатляющий конфликт между персонажами и с обществом в целом. Показать мир, чуждый большинству людей, даже мне самой. Показать трагедию.

Но я была плохо подготовлена к тому, чтобы писать об этом. С парнем мы окончательно расстались в том же году. Его тюремный срок и наши отношения породили во мне психологическую травму, чувство вины, острое негодование. Но я и думать не начинала о том, как всё это повлияло на меня.

Слишком тесная связь с моими личными переживаниями. Недостаточная дистанция, недостаточная отстраненность.

Нехватка (мягко говоря) навыков, позволяющих понять, каким образом взяться за такой материал.

Амбиции, намного превышающие мастерство. Тогда я только-только начала писать «мои первые двадцать скверных рассказов»: Уильям Харрисон, мой первый преподаватель писательского мастерства (он обучал нас этому в Арканзасском университете), полагал, что их просто необходимо написать, прежде чем вы станете делать это более или менее прилично. А ведь роман – это зверь совсем другой породы.

Придя в студенческую столовую после того занятия, я застала там свою соученицу Гейл Годвин. Она брала себе обед. Гейл была старше меня, опытнее, увереннее в себе как в авторе. Вот и я поведала ей, как важна для меня эта история. Гейл спросила, как прошел семинар. Она видела, что меня очень взволновало занятие, поэтому предложила мне взять поднос с едой и сесть к ней за столик. Она внимательно выслушала мой рассказ об откликах других студентов (которые, в сущности, сводились к тому, что текст слишком плотный, хотя драматические элементы в нем работают неплохо). А потом она спросила: «Почему ты пишешь?» Вздрогнув от неожиданности, я что-то ответила, уже точно не помню, что именно. Она повторила, немного наклонившись ко мне: «Сьюзен, почему ты пишешь?» Я дала какой-то другой ответ. Она все больше наклонялась ко мне и спрашивала снова и снова, устремив на меня пронизывающий взгляд своих голубых глаз. В конце концов я просто разревелась:

– Я больше ничего не умею!

Она с удовлетворенным видом откинулась на спинку стула и сразу же предложила мне прямо сейчас начать писать что-нибудь безумное, что-нибудь совершенно иное – просто начать писать что угодно. Я как в тумане побрела через гудящую бесчисленными голосами студенческую столовую, ощущая странную отделенность от себя самой, от всего и вся. Студенты вокруг меня спорили о Вьетнаме и стучали кофейными чашками. А я села за другой стол и написала одну строчку. Потом еще одну. Я впервые в жизни писала, исходя из собственного воображения, черпая текст из какого-то иного, чем прежде, пространства. Он не имел ничего общего с реальностью (по крайней мере мне так казалось) или с моей отчаянной потребностью поведать о своих травмах (по крайней мере мне так казалось).

Через две недели я представила на семинаре получившийся фантастический рассказ – и он всем очень понравился.

Много лет спустя в моем романе, где основной сюжет совсем другой, главная героиня вспоминает, как в юности влюбилась в молодого человека и навещала его в тюрьме (в романе он стал ее мужем, а потом она с ним развелась). Теперь эта история рассказана и с точки зрения девушки, и с точки зрения зрелой женщины, она пронизана воображением, и эти главы неплохо передают всё то, о чем я когда-то так страстно хотела сообщить [118] Suzanne McConnell, “Do Lord,” in Fence of Earth, Hamilton Review , no. 11 (Spring 2007), http://www.hamiltonstone.org/hsr11fction.html#dolord . .

Будьте милосердны к себе. Дайте себе свободное пространство. У вас впереди еще много лет. Не истязайте себя лишними ожиданиями. Двигайтесь непринужденно и легко. Ваш материал рано или поздно обретет нужный голос. Вы рано или поздно отыщете способ поведать о нем миру.

Послушайте: все эти годы Воннегут тоже пытался написать о Дрездене напрямую.

Письмо из редакции журнала The Atlantic Monthly :

29 августа 1949 г.

Дорогой м-р Воннегут,

…и ваше описание бомбардировки Дрездена [курсив мой. – С. М.], и ваша статья «Какую цену справедливо назначить за золотые яйца?» получили положительные отзывы, хотя ни тот ни другой текст не является достаточно увлекательным, чтобы мы могли принять его для напечатания…

‹…› Писатели не только, как правило, депрессивны: в среднем у них коэффициент интеллекта сравним с коэффициентом консультанта в парфюмерном отделе торгового центра. Наша сила в терпении. Мы обнаружили, что даже недалекий человек может сойти за… ну, почти умного, если будет записывать раз за разом одну и ту же мысль, немного улучшая ее с каждым повторением. Вроде как накачиваешь шарик велосипедным насосом – любой может это сделать. Просто нужно время [120] Vonnegut, Palm Sunday, chap. 6. .

Приведем еще раз эту цитату:

– ‹…› Мой муж говорит, что кто-то просто обязан быть неприспособленным; что кто-то просто должен испытывать чувство неловкости для того, чтобы задуматься над тем, куда зашло человечество, куда оно идет и почему оно идет туда [121] Vonnegut, Player Piano , chap. 24. .

Чего это стоило Курту Воннегуту – создать художественную прозу из событий, о которых он писал в том самом письме домой? Чтобы как следует поразмыслить над этим, перечитайте, пожалуйста, письмо (оно приведено в главе 1 книги). Не спеша. Оно очень емкое. Может быть, имеет смысл даже представить себя на месте одного из адресатов – кого-то из родных Курта. На дворе 1945-й. Последними новостями о К. (как его звали в семье) стало письмо его отца, Курта-старшего, возвращенное отправителю. Воннегут-старший написал его сыну за несколько месяцев до этого.