Михаил Хитров - Святой Алексей, человек Божий

Соборе в 382 году. При послании папы и был приложен рескрипт императора Грациана, который также звал восточных епископов явиться в Рим. Восточное духовенство глубоко взволновалось по поводу этого послания. «Что они шутят с нами, – слышалось отовсюду, – что приглашают нас отправиться за море, оставить наши епархии и наши дома, идти на конец мира и рассуждать о наших же делах, которые мы сумеем покончить сами?» Епископы Востока не согласились отправиться в Рим… На соборе в Риме присутствовали только два восточных епископа – Павлин Антиохийский и Епифаний Кипрский.

Павла спешила навстречу восточным святителям и спросила у папы позволения принять св. Епифания в своем дворце. Слушая рассказы Павлина и Епифания об Антонии и Иларионе, о чудесах Фиваиды, о женах и девах-отшельницах на берегах Нила, она почувствовала глубокое отвращение к Риму и мирской жизни. Но гораздо более глубокое влияние оказал на Павлу, да и вообще на все римское общество, прибывший вместе с епископами Иероним.

Иероним сильно начал громить в обществе Павлы и ее подруг всю обстановку тогдашней римской жизни.

– Когда ты была в мире, – говорил он, – ты любила то, что принадлежит миру, любила белить и румянить твое лицо, с искусством убирать свои волосы, созидая как бы башню из чужих волос; не говорю уже о серьгах, об этих жемчугах, добытых из глубины Красного моря, о зеленом цвете твоих изумрудов, об огне рубинов, о лазури сапфиров, к которым так безумно пристрастны женщины. Отрекшись от мира, ты отреклась и от всего этого… Да и уместно ли на лице христианки быть белилу и румянам? Как оплачет свои грехи та, слезы которой испестрили бы ее раскрашенное лицо? Но ты еще не все сделала: тебе надлежит изменить и всю твою жизнь, и всю ее обстановку. На что это похоже? Вот наступает время обеда, и я вижу толпу поваров с подобранной одеждой, как воин в поход; они рубят и изготовляют различные мяса. И какие мяса! Самые сочные и редкие… Ждут гостей. Хозяйка, точно ласточка, летает во все стороны, осматривает, хорошо ли приготовлены ложа в храмине пиршества, чисто ли выметен пол, украшены ли кубки цветами и все ли приготовления окончены. Музыканты и шуты уже там… Да скажите же мне, присутствует ли Господь во всем этом? Нет! Страх Божий не может быть там, где раздаются звуки тимпанов, гуслей и кимвала… Удали же от себя птиц Фазиса, жирных горлиц, ионийских рябчиков, всех этих птиц, поглощающих великие достояния, удали сочные мяса кабанов и диких коз…

– Но может ли, отец, – спрашивала Павла, – может ли одно воздержание от благ и излишества мира предохранить от опасности для души?

– Пока мы еще в скинии нашего тела, мы можем укрощать наши наклонности, но не можем их уничтожить. Трудно или скорее невозможно кому бы то ни было не знать, что такое страсть, или, по крайней мере, начало ее. Каждая плоть имеет свои стремления и привлекает душу приманкой смертоносного удовольствия. Я говорю тебе об этом, чтобы ты знала, что под шелком, равно как и под грубой одеждой, те же страсти одолевают нас. Они не страшатся ни царского пурпура, ни лохмотьев нищего… Только тогда разве, когда становишься перед лицом смерти, только тогда легко презирать все земное…

– Как мне нравится, – воскликнула, прервавши речь Иеронима, Марцелла, – как хороша мысль Платона, что жизнь есть размышление о смерти!

– Хорошо, – возразил Иероним, – хорошо жить с мыслию о смерти, но еще лучше поступать как Павел, который по вся дни умирал; великое дело умирать, чтобы жить. Высокая тайна христианских добродетелей состоит в самоотверженной жизни, в самоумерщвлении для Бога и людей, в преданнейшей любви… Отдав все Богу, мы более получаем, чем оставляем. То, что мы покидаем, ничтожно, что получаем – бесконечно…

– Но каким образом всего вернее достигнуть такой любви, такого самоотречения?

– Самый верный, но самый трудный путь – это полное отречение от мира, а первый шаг на этом пути – девственная жизнь… Но это не всем дано… А между тем что может быть прекраснее, выше, чем душа, свободная от уз земных, от земных привязанностей, – душа, вполне отдавшаяся Богу, душа Божия!..

Вот какие наставления, вот какие речи можно было услышать среди развращенного Рима в то время, когда воспитывался и достигал полного развития своих сил св. Алексей.

Счастливо, светло и радостно протекало детство Алексея. Что это было за прелестное дитя, с живыми, выразительными глазами, со свежим, как утро, лицом, с темными кудрями, ниспадавшими до плеч! Родители не могли налюбоваться на своего сына, когда он, утомившись играми, прибегал к ним и бросался на шею к отцу или матери. Их ласки, проникнутые любовью, способствовали тому, чтобы его чистая душа раскрывалась пред ними, подобно благоухающему цветку, который, орошаясь живительным дождем, согревался солнечными лучами. С доверием принимал он наставления родителей и воспитателей. Его приветливость ко всем, ласковый взгляд, участие ко всему, что его окружало, ясно показывали всем, что дитя, счастливое само, охотно радуется и сочувствует всякой радости других. Алексей наделен был от природы нежным, чувствительным сердцем: его глаза наполнялись слезами всякий раз, как ему приходилось слышать о каком-либо несчастий.

С самых ранних лет родители озаботились религиозным воспитанием своего сына. Кто может вдохнуть в нежное сердце дитяти любовь к Отцу Небесному, кто может развить живое чувство веры с большим успехом, как не родители! Лишь бы они сами искренно проникнуты были верой в Провидение, лишь бы в себе самих старались осуществить хотя отчасти высокие идеалы Евангелия… Нам ныне трудно представить ту силу веры, которая одушевляла еще христиан IV столетия, особенно между благородными патрицианскими семействами древнего Рима, которых не успело коснуться нравственное разложение. Если древний римлянин всем жертвовал для блага родины, римлянин-христианин выше всего считал теперь служение Христу. Таков был Евфимиан. А какие чудные матери встречались между христианками! Как всецело они отдавались религиозному чувству и как умели передать часть согревавшего их пламени своим детям! Каким священным восторгом билось юное сердце Алексея при виде матери, повергающейся с горячей молитвой, с одушевленным лицом, с глазами, полными слез, перед Распятием! Какой благоговейный трепет охватывал его душу, когда Аглаида, крепко обнявши его, в чувстве глубочайшей преданности Богу, молила предохранить его от всякой напасти, болезни, но больше, больше всего – от порока!