Андрей Кураев - Охотничий азарт вместо богословия

Посему и можно говорить, что Господь спас нас, “в Себе Самом победив грех”48, понимая, конечно, это слово Богоприлично: “грех” не как вольное стремление ко злу, но как немощь, порожденную первым грехом…

Если бы о. Петр цитировал догматическое определение Пятого Вселенского Собора точнее, подробнее, то стало бы яснее, что именно отрицает Собор: “12. Если кто защищает нечестивого Феодора Мопсуестского, говорившего, что иной есть Бог Слово, и иной Христос, который был обуреваем страстями душевными и вожделениями плотскими, и отдалялся от более дурного мало-помалу, и таким образом, преуспевая в делах, улучшился <���здесь о. Петр прекращает цитату>, и путем жизни стал непорочен, который крестился как простой человек… и чрез крещение получил благодать Святого Духа, и удостоился усыновления… и после Воскресения сделался… совершенно безгрешным…”49 Пятый Собор прежде всего осуждает несторианские тенденции в богословии Феодора: разделение Христа на “спасающего” и “спасаемого” (“иной есть Бог Слово и иной Христос”) и представление о том, будто лишь по Воскресении Христос “сделался безгрешным”. Ничего подобного в моих выступлениях нет. Просто надо различать изначальную личную безгрешность Спасителя и ту исцеленность человеческой природы, которая стала плодом всего Его подвига и обрела свою полноту уже действительно вследствие Воскресения: “непреложность произволения во Христе вновь вернула этому естеству через Воскресение бесстрастность, нетленность и бессмертие”50. Замечу еще, что кроме священника Петра, представление о том, что Спаситель воспринял человеческую природу, искаженную грехопадением, отрицали сторонники ереси т. н. афтартодокетов51. Так что снова мы видим, что, критикуя мои тексты, священник Петр вкупе с “РВ” опасно близко придвигается к грани ереси. Надеюсь, что не сознательно, а просто по “охотничьему азарту”.

Надеюсь, что своих прихожан священник Петр выслушивает с меньшей долей предвзятости и подозрительности, с меньшей готовностью перетолковать в худшую сторону то, что слышит от них. “Диакон Кураев яснейшим образом высказывается о подверженности Христа внутренним искушениям, о обуреваемости Его страстями душевными и пожеланиями плотскими. “В лице Христа, — пишет Кураев, — Бог испытал все, что в обычном человеке ведет ко греху… Христос, не имея колебания между возможностями, которые кажутся равновеликими, претерпел бурю этого мира, и Его природно-человеческой воле нужно было непрестанное усилие. Его воля негреховна, но она оказалась в мире греха, не в своем мире, а потому должна претерпевать борение” (Сатанизм для интеллигенции. М., 1997, т.2. С.197). Если Бог в лице Христа, по Кураеву, испытал все, что в обычном человеке ведет ко греху, если человеческая Его воля испытывала на себе бурю этого мира, так что ей необходимо было постоянное усилие, чтобы не впасть в грех, то как может Кураев утверждать, что он не исповедует ересь Феодора Мопсуестского?”

А ведь мой текст, процитированный священником Петром, говорит о гефсиманском борении Христа. При чем тут “пожелания плотские”? Станет ли мой критик утверждать, что за все дни странствия в земной плоти ни разу человеческой воле Спасителя не нужно было прилагать усилие? Неужто никакого усилия не было в “молении даже до кровавого пота”? Христос претерпел угрозу смерти и страх смерти. Этот страх был в Его душе. В душе обычного человека такой страх действительно весьма часто ведет ко греху. Но не в Христе. Чувство голода также было во Христе. Обычных людей порой это страх доводит даже до каннибализма. Но не таково было его действие во Христе… Наличие смерти и голода в жизни людей делает нас удобопреклонными ко греху. Но хотя Христос и носил в Себе ту же самую человеческую природу, в Нем жажда и голод, усталость и приближение смерти не порождали греховных проектов. Что богохульного в этих моих рассуждениях? Ведь они всего лишь повторяют мысль блаженного Феодорита Кирского: “Все, происшедшие от него <���Адама>, получили в удел смертную природу; а такая природа имеет много потребностей: она нуждается в пище, питье, одеянии, домах и разных ремеслах. Эти потребности часто порождают безмерность страстей, а безмерность порождает грех”52.

Опять считаем “по пальчикам”.

Первое: вторжение таких потребностей, а также смертного страха и страха страданий в жизнь человека сделало ли нашу природу более уязвимой для искушений, чем это было до падения Адама? Несомненно.

Второе: то, что стало более доступно искушениям, можно ли назвать “удобопреклонным ко злу”? Да.

Третье: ощущал ли Адам до грехопадения страх смерти, голод, усталость, жажду? Нет.

Четвертое: если Адам до грехопадения этих страстей не знал, а Спаситель их испытал, — так какую же человеческую природу Он воспринял в Себя: ту, что была до падения, или ту, что стала “удобопреклонной ко злу”? Да, именно такую природу, в которой гораздо сложнее оставаться в неуязвимости для вражих стрел, и взял на Себя Искупитель.

Наконец, если прав священник Петр и человеческая “природа уже совершенно чиста и непорочна” в момент Воплощения, то в чем же подвиг Христов? Зачем нужны были Его борения, страдания и Воскресение, если человечество было полностью исцелено уже в Рождестве? Если во Христе человеческая природа не претерпевала исцеления, — то нет разницы между человечеством Христа до Воскресения и по Воскресении. Неужели ничего-ничего не изменяется в человечестве Христа на пути от Рождества к Воскресению? Неужели никаких усилий к этому изменению не прилагала человеческая воля Христа? Но если мы предположим, что Спаситель воспринял ту человеческую природу, каковой она стала после грехопадения, и Своим подвигом соделал ее даже высшей, чем она была в Адаме до его греха — только тогда в Евангелии не оказывается “лишних” страниц53.

Самое странное в этой дискуссии — так это то, что она ведется еще при моей жизни. Хорошо, кто-то не понял, что означает моя фраза о том, что “Бог Сын в Свою Личность берет нашу изуродованную грехом природу”. Казалось бы, — чего проще: позвони и спроси, какой смысл я вкладываю в эту фразу. Это об античных авторах можно спорить — “что они хотели этим сказать”. Уточнить точку зрения живого человека бесконечно проще. Но вместо этого вдруг начинаются фантазии: “диакон Кураев яснейшим образом высказывается о подверженности Христа внутренним искушениям, о обуреваемости Его страстями душевными и пожеланиями плотскими”. Вновь говорю: не учил и не учу ничему подобному ни “яснейшим образом”, ни прикровенным. Так перетолковать мои тексты означает нарушить мою авторскую волю вкупе с элементарными правилами герменевтики.