Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Тогда моя подруга просто взяла и отправилась за билетами сама. Весь зал был заполнен народом: это были длинные извилистые очереди, которые тянулись к каждому окошку. Но как только она вошла, к ней сразу же подошел человек и предложил билет на завтра на Москву. Ей пришлось все-таки занять очередь, чтобы взять второй билет, но тут же подошел еще один человек, тоже с лишним билетом. Поезда шли один за другим и именно так приходили в Москву, как было нужно, чтобы им вовремя каждому успеть на свою работу.

Так они приехали к Любушке на одном поезде, а возвращались от нее разными поездами.

Помню ее всегда в одной и той же одежде, в простой широкой юбке и ситцевой или байковой кофте навыпуск — так одета блаженная Ксения на всех иконах.

Как же хорошо было рядом с ней!

Кто говорит, что ничего нельзя было понять, — только через хозяйку-«переводчицу»! Ничего подобного. Да, действительно, она часто что-то лепетала на неведомом своем ангельском языке (но тут никакая переводчица и не помогла бы — безполезно), и вдруг пронзительно и с любовью взглянет на тебя и скажет все что нужно, и никогда ни одного лишнего слова, каждое — на вес золота.

Еще вспомнился рассказ моей хорошей знакомой, Надежды.

В один из своих приездов в Сусанино она как-то увидела, что блаженная Любушка стоит во дворе возле веревок, на которых сушатся три ее ситцевых рубашечки. Надежда поняла, что она их караулила: «Любушка, зачем ты их сторожишь, кому они нужны? Пойдем домой!» — «Нельзя, злые люди унесут». Но все-таки Надежда уговорила Любушку, и когда они вернулись снимать высохшие рубашечки, оказалось, что одной из них не хватает, — ее все-таки унесли.

И вот, вспоминает Надежда, Любушка протянула руки и заплакала: «Архангел Михаил! Архангел Михаил! Верни мне рубашечку! Верни мне рубашечку, Архангел Михаил!»

И тут, на глазах у Надежды, появилась в руках у Любушки та самая рубашечка, слетела с неба. Она их сложила аккуратно, все три, и понесла домой.

Помню, как я переживала, когда уходила в монастырь; уже было принято решение, и, как всегда, когда предстояло что-нибудь важное, поворотное в жизни, Батюшка отправил меня к Любушке, наверное, за подтверждением решения и за молитвенной помощью и благословением.

Так и жили мы тогда между Батюшкой и Любушкой, как по радуге ходили. И это было для нас естественно — «обыкновенное чудо».

«Ничего не бойся, не смущайся, иди в монастырь, и родители так быстрее к вере придут», — сказала она мне в ответ на мои переживания о, можно сказать, некрещеных моих родителях, которых я оставляла в Москве (по горячности веры я их сама недавно покрестила по краткому, «мирскому» чину, ваткой, но они не были миропомазаны, да и верующими тогда еще не были).

Молился о них Батюшка, молилась блаженная Любушка.

На 9 марта намечен был мой отъезд в монастырь. А 8 марта я в последний раз, уже безнадежно (после нескольких в ответ резких отказов), спросила маму, которая не подозревала еще, что ждет ее завтра, не хочет ли она креститься, и вдруг услышала невероятное: «С удовольствием!»

А вскоре она уже стала приезжать ко мне в Коломну, и даже как-то получила послушание — чистить подсвечники в храме Ксении блаженной, и по-детски радовалась, когда матушка хвалила ее за хорошую работу.

Так что теперь я каждый год 8 марта поздравляю маму с праздником — днем ее полного крещения, миропомазания и первого причастия.

А потом и отец постепенно обрел веру, покрестился, повенчался с мамой, и через несколько лет тяжкой болезни, которую он безропотно переносил, мирно отошел от сей многотрудной жизни, надеюсь, в светлые обители.

Прошло почти три года моей монастырской жизни, и вот к концу третьего года так овладела мною «охота к перемене мест», так враг буквально начал гнать меня за ворота, что когда я в таком «разобранном» состоянии появилась у Батюшки, дерзновенно предлагая ему свои варианты моей будущей жизни, Батюшка горестно посмотрел на меня и отправил к Любушке: «Как она скажет», — почти смирившись с тем, что придется определить меня в другой монастырь.

Как обычно, вокруг Батюшки было очень много людей, и он выбрал еще троих из окружавших его: это была монахиня Никона из Рижского монастыря и мои хорошие знакомые Кира и Надежда.

«Вот все вчетвером и поедете. И будет у вас монашеское купе».

Монахиней из нас четверых тогда была одна мать Никона.

На Ленинградском вокзале у билетных касс мы отстояли огромную очередь. Какое там купе — едва взяли билеты в общий вагон. А когда сели в поезд — ужаснулись, сколько народу толпилось в нашем вагоне, — оказалось, что на каждое место было продано по два билета.

Сначала решили смириться и как-то дотерпеть это все до утра. А потом подумали: раз сказано, что будет монашеское купе, значит надо его найти. И мы, оставив с вещами мать Никону и Киру, пошли с Надеждой по вагонам.

В следующем вагоне было пусто. Ни одного человека. Грохочущий тамбур. Еще вагон — опять пустой. И так — вагон за вагоном.

Все пустые. «Поезд забронирован», — объясняют проводники, и все отказывают нам в приюте. А мы идем и идем, пока не дошли до последнего — тоже пустого — вагона. И уже отчаявшись, просим проводницу смилостивиться над нами:

— С нами монахиня, ну как же она в такой давке поедет!

— Да приходите, приходите, жду. Я вам пока чай приготовлю.

Выдали нам постели, напоили чаем, и поехали мы вчетвером в совершенно пустом вагоне. И получился у нас монашеский вагон вместо монашеского купе. Даже, как теперь выяснилось, игуменский: и мать Никона, и Кира, и я, недостойная, теперь игумении монастырей, а Надежда пока размышляет, к какому берегу плыть.

Еще почему-то запомнилось, как уже на вокзале, в Ленинграде, мать Никона попросила меня купить огурцов — шел пост, надо же что-то есть, а я, увидев, сколько они стоят, как-то мало их купила — тогда только начиналась перестройка, и мы, монастырские, через несколько лет жизни за оградой чувствовали себя в магазинах как отроки эфесские — так нам трудно было научиться ориентироваться в новой системе постоянно растущих цен.

Ведь для нас с детства — и, думалось, навсегда — спички стоили одну копейку, а яблоки — рубль тридцать килограмм. Почему-то я запомнила, как потом переживала свою ошибку, все хотелось купить еще огурцов и привезти Любушке, а они уже по дороге больше не попадались. Кажется, в тот день я и научилась обращаться с этими новыми — меняющимися — деньгами.

Мать Никона ехала к Любушке с вопросом, принимать ли ей послушание стать настоятельницей вновь открывающегося Шамординского монастыря. Моя знакомая Кира заканчивала Московский университет и собиралась поступать в монастырь. Третьей из нас, Надежде, должны были вскоре делать операцию — у нее что-то случилось с глазами. В поезде ей приснилась Любушка и пригрозила: «Я тебе дам операцию!»