Антоний Храповицкий - Собрание сочинений. Том I

Сохранила ли Церковь такое возвышенное учение о деятельности Святого Духа, о Его дарах? Не могла она не сохранить уже потому, что ее богослужебные молитвы составлены, как мозаика, из слов Священного Писания. Возьмите службу на день Святой Троицы, возьмите третьи антифоны воскресные на все восемь гласов: вы найдете в них именно те мысли о Святом Духе, которые мы излагали. Или рассмотрите ее молитвы при совершении тех священнодействий, в которых преимущественно подается благодать Святого Духа, т. е. при совершении таинств; или даже разберите содержание той же молитвы ко Святому Духу «Царю Небесный», с которой добрый сын Церкви начинает каждое дело, и вы увидите, что везде здесь мысль о нравственной чистоте, о ясности совести, о единении с Богом и Иисусом Христом, об общении любви со всеми. Поэтому если Толстой называет веру нашу «Святодуховской», то это означает такое исповедание, которое учит бесстрашию перед внешними опасностями, самоотвержению, целомудрию, любви, надежде и терпению.

Превратное, чуждое нравственного очищения, учение о благодати, присущее хлыстам и другим сектантам, понуждает их удаляться от Церкви и ненавидеть ее, как тьма ненавидит свет. Несколько внешнее, механическое представление облагодатствования человека свойственно и любезным нашим лжеумникам протестантству и католичеству, но, слава Богу, оно никак не может привиться к религиозной практике православных, хотя и силится оказать влияние на учебную литературу. Православное богослужение с такой силой проникнуто учением о вере, чистоте сердца, искренности и смирении как главных условиях нашего приближения к Богу, что никакое внешнее влияние не способно заглушить или затуманить просветленную ими совесть православных христиан. Л. Толстой говорит, будто благочестие православных состоит в том, чтобы сказать грехи священнику и проглотить с ложечки Причастие: но сам же он в своих повестях описывает, какую тяжелую нравственную борьбу и внутреннюю работу исполняет над собой человек, приступая к таинству, и какое изменение в себе ощущает по принятии его. Справедливо и то, что русский народ любит нашу обрядность, но нет ни одного священнодействия, которое бы в его глазах, а тем более по самому существу своему, не было бы выражением той или иной нравственной истины. Пусть наша вера будет сколько Христовой, столько и «Святодуховской». Уступим на время Толстому его заблуждение, будто Христова вера, но без Святого Духа, у него. Но тогда разница нашей веры с его верой была бы именно та, которая отличала разумную и самоотверженную веру апостолов после Пятидесятницы от их малодушной, неразумной и нечуждой себялюбия веры во время жизни Иисуса Христа на земле.

Но скажут: «Ваша православная вера свята по своему учению, но какова она в сознании ее теперешних носителей?» Но ведь Л. Толстой поносит самое учение, издевается над высокою истиною о Святом Духе в самих ее догматических определениях. Впрочем, если мы снова к практике обратимся, то увидим, что православные люди никогда не теряют сознания, что Бог требует от них прежде всего святости, что все дары Святого Духа – это дары внутреннего освящения. Это стремление к чистоте духовной, это постоянное сокрушение о своей духовной нечистоте – есть не только основное настроение нашей веры, но и нашего верующего общества и верующего народа. Благочестие он понимает всегда как самоотверженный и даже страдальческий подвиг за Христову истину, тот подвиг, в котором утверждает христиан Святой Дух. Ему да будет слава с Отцом и Сыном вовеки.

Редакция нового журнала «Голос Церкви» выразила желание получить от меня для первой книжки статью о восстановлении на Руси патриаршества. Несмотря на множество лежащих на мне срочных работ, я беспрекословно согласился принять предложение, обещая прислать, при небольшом новом введении, свою записку по этому предмету, представленную Святейшему Синоду осенью 1905 года. В записке той развивались начала, изложенные в известном всеподданнейшем докладе Святейшего Синода о Поместном Соборе и патриаршестве, поданном в марте 1905 года. Начала эти развиваются в записке подробнее и подкрепляются основаниями из наличного опыта и истории, а также соображениями о последствиях для русской жизни предположенной реформы. Перечитав свою записку сегодня, в ночь на Андрея апостола, я вижу, что ограничиться воспроизведением ее невозможно уже потому, что ныне, по истечении шести лет со времени ее составления, не все в ней окажется понятным для читателя: настолько тесно связано ее содержание и изложение с тогдашним столь типичным историческим моментом русской жизни и русской прессы. Однако мы не можем обещать и того, чтобы в остающиеся декабрьские ночи нашлось у нас достаточно часов и получасов, дабы выполнить свое нравственное обязательство перед редакцией; напишем поэтому, сколько успеем.

Восстановление патриаршества есть восстановление той свободы или «автономии» внутренней церковной жизни, которую признают за Церковью и новейшее законодательство, и общественное мнение. Свобода эта была отнята у Церкви двести лет тому назад Петербургским правительством, и последнее чрезвычайно ревниво и грозно отражало все попытки не только духовенства, но и общества возвратить Церкви ее законную свободу внутренней жизни – и даже говорить об этой свободе. Со времени государя Александра III, и особенно в настоящее царствование, взаимное отношение противников и поборников внутренней свободы или канонического возрождения церковной жизни совершенно изменилось: высшее правительство, точнее – Высочайшая власть, становится защитником церковной свободы, а значительная часть общества и, увы, некоторая часть духовного сословия – ее противником. Наиболее рьяными противниками Церкви становятся левые элементы наших парламентов и нашей прессы, перед которыми приходится отстаивать внутреннюю автономию Церкви (точнее – остаток этой автономии) – и кому же? – тем самым обер-прокурорам Святейшего Синода, которые прежде были естественными органами порабощенной Церкви, и ее подчинения светским интересам жизни!.. Замечательнее всего то, что так поступать приходилось не только нынешнему обер-прокурору, не менее преданному Церкви, чем ее лучшие иерархи, но и недавним его предшественникам, независимо от их личных убеждений, а просто по самому положению своему как представителям духовного ведомства в наших законосоставительных учреждениях.

До революции 1905 года Церковь была подчинена в лице своего высшего учреждения, т. е. Святейшего Синода, государям и их представителям – обер-прокурорам; но зато в своем дальнейшем управлении и жизни она сравнительно мало испытывала давления от чуждых ей инстанций. Ныне же она стеснена не только в своем высшем управлении, в своей так сказать творческой деятельности, но должна ежегодно трепетать и за тот скудный кусок хлеба, которым питаются ее служители: клирики, учителя и ученики, за свое, и ранее довольно скромное, участие в воспитании юношества, за свое право и обязанность привлекать к ответственности своих недостойных представителей, заключающих союз с ее врагами в парламентах и в печати. Местами даже деревенская паства, прежде преданная и благоговейная, отрицает духовную власть своего пастыря и гонит его от себя. Местами церковная власть бессильна пресечь даже возмутительный подлог под Православие со стороны тайных сект!.. Не ясно ли отсюда, что никогда так не нуждалась Церковь в восстановлении правильного строя своего управления или, выражаясь по-современному, своей организации, как именно теперь? Не ясно ли, что ни в чем другом не нуждается она так сильно, так болезненно, как в возвращении ей ее законного правителя, которого она, вопреки священным законам, остается лишенной уже свыше 200 лет? Мысль о восстановлении патриаршества есть главная в деле церковного возрождения как по своей собственной важности, так особенно потому, что только с ее осуществлением возможно возвратить и все прочие утраченные русскою Поместною Церковью основы православного церковного строя.