Александр Богатырев - У Бога и полынь сладка: Рассказы и очерки

Понимали его с трудом, но усвоили одно — он из армейских частей, и его скоро отправят на фронт, а придет к ним зондеркоманда. С ней придется туго, что вскоре и подтвердилось. Зондеровцы грабили и издевались над беззащитными женщинами и стариками. Расстреляли троих, обвинив их в связи с партизанами.

Но это было позже, когда майора действительно отправили на фронт под Волхов. А до отправки майор от сильных морозов чуть не отморозил себе ноги. Он попросил у деда его старый ватник и валенки, валявшиеся на чердаке. Бабка, как только поняла, что он просит, полезла на чердак, и через мгновение валенки с каким-то подозрительно тяжелым стуком упали на пол. Дед только охнул. Из валенок вывалились завернутые в холстину царские ножи и ложки. Майор развернул свертки и обомлел — в нищей избе такое сокровище! Пришлось деду рассказать о его происхождении. Майор долго молчал. Потом что-то выговаривал, смешав русские слова с немецкими, из чего выходило, что ложки ценны не из-за серебра, а потому, что они царские и за них можно много получить на аукционе, что он и сделает после войны. Деда как вора нужно наказать, но он, в качестве наказания, заберет у него половину украденного. Остальное оставит на бедность, да еще отблагодарит за валенки и фуфайку.

Майор сдержал слово и двадцать пятого декабря, в католическое Рождество, вручил деду огромную посылку, полученную из дома. В ней были помимо копченых колбас и кофе шевиотовый костюм, лакированные ботинки из мягкой кожи, три шелковые рубашки, запонки и два галстука. Для бабушки родные майора прислали теплый платок, французские духи и дюжину шелковых чулок. Чулки она так ни разу и не надела, а напихивала в них луковицы и подвешивала на стену подальше от печки. Дед полученные наряды упаковал в рогожу и спрятал на сеновале. Оставшееся серебро долго прятали и перепрятывали, но сменившие майора бандиты из зондеркоманды нашли его. Чудом уцелела лишь одна ложка, которую дед и произвел в «царскую награду».

Австрийский костюм зондеровцы не нашли. Дед долго не решался надевать его, ведь таких костюмов не было ни у председателя колхоза, ни у районных начальников. После войны наряды перекочевали из хлева в шифоньер, изготовленный самим дедом. Он время от времени надевал костюм и важно прохаживался перед женой, косясь на свое отражение в зеркале, но на улицу впервые вышел во всем великолепии австрийской моды начала сороковых годов лишь тогда, когда его сын, отец Антона, вернулся из Польши. Он там восстанавливал силезские угольные шахты. Костюм вместе с бабкиным платком были объявлены сыновним подарком. Этот «сыновний подарок» дед берег до самой смерти. Носил его он аккуратно и только по праздникам, а в будние дни ходил в залатанных штанах и фуфайке. Костюм, обильно обсыпанный нафталином, отправлялся обратно в шифоньер, а дед два раза на дню проверял, не завелась ли моль.

Жену свою дед гонял, как ему казалось, за дело: не мог простить ей потери царского серебра. Но когда та ему замечала: «А тогда бы не ходил ты петухом в австрийском наряде», натужно кряхтел, подыскивая нужные для отповеди слова, и, не найдя их, замахивался на бабку тяжелым кулаком. Бабка притворно вскрикивала, зная, что он ее не ударит, а дед разжимал кулак и досадливо махал рукой. Антон Петрович не раз наблюдал подобные сцены, не понимая сути происходившего. И только услыхав предсмертный рассказ деда, вспомнил о них.

В австрийском костюме деда и похоронили. Хоронили его торжественно, как ветерана труда и революции. Оказывается, он в сорок шесть лет просился на фронт, но его не взяли из-за грыжи и болезни сердца. Но даже с больным сердцем и пристрастием к горячительным напиткам он дожил почти до девяноста. У могилы говорили о том, какой он был замечательный работник, как помогал соседским вдовам. Ничего этого внук не знал. Он с удивлением смотрел на медали на красных подушечках. Награды были за трудовые заслуги и юбилейные. Надо же! Дед никогда не хвастал ими. Серебряной ложкой хвастал, а медалями — нет. Особенно удивил его рассказ районного энергетического начальника. Тот рассказал, как во время проведения электричества в их деревню шестеро рабочих несли столб, а товарищ Мартынов остановил их, взвалил столб на плечи и нес его чуть ли не километр до места установки, приговаривая: «Нечего звания русского мужика позорить». А ведь ему тогда было под семьдесят. Вот тебе и больное сердце.

А еще Антон Петрович вспомнил, как на обратном пути в район священник, принявший исповедь у его деда, говорил: «Давно я такой горячей исповеди не слышал. Будем молиться, чтобы Господь простил его и упокоил его душу в селениях праведных».

Эту историю Мартынов вспомнил по дороге в институт. Он боялся, что споры о революции продолжатся и что его непременно вовлекут в них. Опасения его сбылись. В обеденный перерыв стали обсуждать увиденную накануне телепередачу с главными балагурами от политики и снова со страстной горячностью стали отстаивать противоположные мнения. Начальник отдела робко попросил прекратить будоражащие и отвлекающие от работы разговоры. Его не послушались, и он вскоре удалился, сославшись на то, что его вызывает к себе директор. Вслед за ним вышли покурить сотрудники, считавшие революцию благом для России. Леночка Красильникова (по единодушному мнению — самая красивая девушка института) обворожительно улыбнулась Антону Петровичу и тихо спросила: «А вы что думаете об октябре семнадцатого?». Мартынов для чего-то полез в нагрудный карман и, ничего в нем не обнаружив, так же тихо проговорил: «Мой дед был крестьянин. Отец — горный инженер. Я — кандидат наук и сотрудник одного из лучших институтов России. Не знаю, кем бы я был, если бы не эта революция…».

Что тут началось! Сначала робкий Трофимов заявил, что цари никогда не мешали талантам. «Один Ломоносов — ярчайший пример!». Со всех сторон начали вспоминать: одни — имена изобретателей-самоучек, другие — то, как тем мешали внедрить их изобретения. «Ползунов изобрел паровой двигатель, а все знают Джеймса Уатта. Братья Черепановы смастерили паровоз, а кто о них заграницей знает?!». Кто-то проворчал: «Это все немцы нас, русских, зажимали». Ему ответили: «Нашему брату не надо никаких немцев — сами друг дружку поедом едим и не даем хода талантам». «А лампочка, а телеграф, а радио Попова?». «Да кто же спорит, что мы талантливы. И дело не во власти! Мы при любой власти талантливы».

В спор вступили главные знатоки истории и тайные монархисты. Всегда подтянутый и предельно корректный кандидат наук Семенов поднял палец, после чего, к удивлению Мартынова, все сразу замолчали. Слегка растягивая слова, он произнес:

— Мой прапрадед начал воевать в Кавказскую кампанию простым солдатом, а кончил генералом. Получил дворянство. Его сын тоже дослужился до генерала. А его внук, мой дед, был расстрелян только за то, что был генеральским сыном. А был он даже не офицером, а школьным учителем, добровольно уехавшим в деревню учить крестьянских детей.