Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   —Поймите же вы, что это неизреченная милость Божия к вам, что о. Константин согласился взять вас. А вы так поступили с ним! Понимаете ли вы теперь, что требуется от вас?

   —Понимаю, батюшка, больше никогда не буду.

   —Помни же, что ты ничто, хуже, чем ничто! Ты хуже грязной тряпки, которой пол подтирают! Поняла? И чувствовать это должна! Ты должны быть, как тряпка, которую можно комкать и бросать, как угодно. Он может делать с вами, что хочет, он может убить вас. Без его молитвы и помощи вы шагу не можете ступить! Поняла, что наделала?

   —Поняла, батюшка, простите!

   —Поняла, что нужно делать?

   —Поняла батюшка, простите!

   —Ну, идите. О. Константин вам небось никогда не говорил таких вещей. А я–то как был рад, что вы попали к нему! Так за вас радовался! А теперь… — и батюшка тяжело вздохнул и с укором посмотрел на меня. — Я ж буду просить Его, чтобы Он простил вас, — добавил он.

   И потом часто батюшка говорил так, и я не могла понять — кого «Его», и только когда я давала батюшке обет послушания, я поняла, что назвал Его — Бога, и что это был ответ на мое слезное прошение к Нему тогда, в Страстную пятницу.

   —Сейчас идите и вымаливайте себе прощение у о. Константина, если только он простит вас, — сказал батюшка.

   —Да ведь он меня, батюшка, простил. Глаза его мгновенно сверкнули:

   —Мало вам?

   Молча повалилась я ему в ноги и вышла, не смея просить ни прощения, ни благословения.

   Взошла я к батюшке, чувствуя, что я что–то, у меня еще было свое «я», вышла же я от старца о. Алексея с сознанием, что я ничто, и в недоумении, как ко мне, такой грязной, будут относиться люди. У меня было ясное чувство, что надо мной о. Константин, который мог убить меня, и о. Алексей, который мог сделать со мной все, что хочет. Скажи он мне в огонь броситься, я, не задумываясь, исполнила бы. Я чувствовала, что двигаюсь, живу, дышу не по своей воле, а по воле о. Алексея, и как только он найдет это нужным, я, где бы то ни было, перестану существовать.

   Прихожу к о. Константину, валюсь ему в ноги и все рассказываю. Он крепко задумался, потом благословил меня и сказал:

   —Бог простит. Скажите батюшке о. Алексею, что я давно вас простил, давно.

   Все время я была под впечатлением батюшкиного гнева и глубокое чувство вины моей томило меня.

   Вскоре прихожу к батюшке. Молча повалилась ему в ноги. Он не благословил и только спросил:

   —Ну что?

   Я передала слова о. Константина.

   —Какой он у вас! Ах, какой он у вас! И с таким вы могли так поступить!

   И снова он начал выговаривать мне мое поведение. От тоски у меня защемило сердце.

   О. Алексей сел в постели и темными–темными своими глазами приковал меня к месту. Я стояла перед ним на коленях и прямо смотрела ему в глаза. Я чувствовала, что ни одним членом не могу пошевельнуться и что даже мыслей у меня нет.

   —Как должна слушаться отца твоего духовного?

   —До смерти.

   —Можешь иметь свою волю, свои желания?

   —Нет.

   —Кем он является для тебя?

   —Ангелом, посланным с неба.

   —Он может делать с тобой, что хочет?

   —Может.

   —Он пошлет тебя на смерть?

   —Может.

   —На крестную смерть?

   —Может.

   О. Алексей весь наклонился ко мне и, не сводя с меня глаз, медленно проговорил:

   —И ты пойдешь? — Мгновенно в душе моей что–то дрогнуло и я в порыве любви и восторга горячо сказала:

   —Пойду, батюшка, пойду.

   Молнией вспыхнуло что–то в о. Алексее и потухло. Я задумалась и всем существом своим, глядя в упор на него, медленно произнесла:

   —Пойду!

   О. Алексей отвернулся и сказал:

   —Помни, что это все ты говорила не кому другому, а о. Алексею.

   —Да, батюшка, знаю.

   Он посмотрел на меня внимательно, как бы изучая, насколько вошло в меня его учение, и сказал:

   —А в чем вы просили прощения у о. Константина?

   Я удивилась, но покорно ответила:

   —В том, что сделала постом.

   —А что вы сделали постом?

   Я все так же покорно сказала:

   —Хотела бросить духовную жизнь и уйти от него.

   Воля моя была сломлена: о. Алексей мог заставить меня делать и говорить все, что только ему ни вздумалось бы.

   —Идите, и просите прощения у о. Константина, если только он простит вас.

   Я поняла, что нужно было вновь каяться в своем проступке полностью. Молча повалилась батюшке в ноги и поцеловала его руку. Он не пошевельнулся.

   Опять пошла к о. Константину. Все ему рассказала и вновь каялась в своем проступке.

   —Однако о. Алексей! Ну, уж и батюшка! — улыбаясь и качая головой, проговорил он. — Бог простит, а я вас давно простил.

   И сколько раз я ни ходила к батюшке, а это было чуть ли не ежедневно, он всегда после того как благословит или поговорит о деле, или вообще о том, что нужно, спрашивал: простил ли о. Константин, какой он хороший, какая я плохая, что я сделала; впредь как я должна была вести себя. И от него шла всегда просить прощения у о. Константина.

   Разговор с батюшкой был для меня пыткой. Он не сердился, подчас был ласков, но прощенья я от него не имела, а просить не смела. Благословения не просила, а он иной раз благословит, а иной нет. О. Константин смеялся, когда я приходила к нему, и говорил:

   —Ну, что это он делает, о. Алексей? Чудак этакий!

   Мне было не до смеху, но все же немного успокоилась. Жизнь духовная стала налаживаться. Как–то батюшка сказал:

   —Если о. Константин перестанет за вас молиться, вы можете сейчас же умереть и душа ваша погибнет. Поняла?

   —Поняла, батюшка.

   Так он всю весну мучил меня: наедине, при народе, в церкви.

   Летом умирал один мой родственник. Семейная обстановка была крайне тяжелая. Жена его знала батюшку. Меня она послала за о. Сергием [286]к Боголюбской. С трудом добралась до него. Это был праздник Боголюбской. Положение было опасное и тяжелое: «живые» отбирали часовню. О. Сергий послал меня к батюшке. Рысью понеслась я на Маросейку. С трудом добилась, чтобы меня провели на амвон. Я стала, где батюшка исповедывал. Он входил и выходил из алтаря, как будто не замечая меня. Я сгорала от нетерпения. Мне нужен был священник хоть какой–нибудь, а батюшка медлил. Пот ручьем катился с меня и я рукавом русской рубашки все вытирала себе лицо. Наконец остыла физически и нравственно. Батюшка вдруг повернулся ко мне и весело воскликнул: