Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   — Послушай, ты хоть и Ярмолович, но таких вещей делать нельзя же. Убирайся вон отсюда. Ну, скорей уходи.

   Я чувствовала, что за мою дерзость батюшка хочет наказать меня, но не может. Я засмеялась и стала целовать его матрац.

   — Говорю тебе, уходи! — сквозь смех проговорил он, — а не то…

   Я не дала ему докончить и выкатилась из комнаты.

   Как–то иду к батюшке, а мне кто–то из домашних говорит:

   — Напомните ему лекарство принять.

   Я так и сделала. Он упрямился. Я настаивала.

   — Как ты мне надоела, Ярмолович! Ну, наливай. Куда так много! Будет. Сама бы выпила! — не унимался он.

   — Батюшка, вот вы других исцеляете, а сами себя не можете. Почему?

   — Потому. По грехам моим мне это послано. — Он отвернулся и глубоко задумался.

   Как–то спрашиваю батюшку:

   — Мне нужно С–ую общину изучить. Можно сказать, что от вас?

   — Для чего это еще понадобилось?

   — О. Константин позволил. Меня интересуют все общины, а особенно теперь, если будут автокефальные церкви — это очень важно. О. Константин тоже хочет знать про них. Говорят, у о. Николая так очень хорошо.

   — Уж эти мне автокефальные! — с досадой сказал батюшка. — Ничего из этого не выйдет. Мой тоже хотел. В то время я уезжал — меня привез нарочно. Ну и не нужно. Нет, нет, я против. Плохо будет.

   — Ну да, батюшка, конечно. Они все передерутся наверное. Так что ли?

   Батюшка засмеялся:

   — А к о. Николаю идите. Только к моему. Их там два, так спросите Р–ва. Он очень хороший, образованный. Он мой духовный сын. Я его очень люблю.

   Съездила, куда хотела. О. Николай мне все очень хорошо рассказал и показал устав. Вернувшись, все рассказала батюшке.

   Как–то говорили о разных духовных лицах, и на вопрос батюшки, почему я в такой–то праздник не была в церкви, ответила, что ходила куда–то проверять епископа одного, что он из себя являет, и резко осудила его.

   — Кто мы с тобой, чтобы проверять? — строго сказал батюшка. — Проверяла. Скажи, пожалуйста!

   Потом он стал разъяснять мне мою ошибку и под конец сказал:

   — Ну, идите теперь. И больше мы с вами ни его, да и вообще никого проверять не будем. А то нам с вами от о. Константина достанется. Знаете как?

   Как–то говорили об о. Александре. Батюшка с нежностью отзывался о нем.

   — Он такой кроткий, смиренный, такой же, как о. Константин. Оба они очень хорошие. Я считаю, что о. Александр один из очень немногих в Москве, которого можно назвать настоящим руководителем душ, — сказал батюшка.

   Во вторую зиму было так хорошо с батюшкой, что мы часто без слов понимали друг друга. Не успеешь поклона положить, как он уже отвечает на твои мысли. А иногда он посмотрит на тебя, и ты в его взгляде прочтешь, что он хочет сказать, и скорее отвечаешь ему.

   Как–то прихожу к батюшке. Все ушли по делу. Он был один. Ему было скучно лежать. Я стала рассказывать разные вещи, чтобы его рассеять и насмешить. Утешила его, что скоро эта жизнь тяжелая кончится, все устроится, будет хорошо. Всем будет легко жить. Откроют Кремль и пойдет Святая Русь освящать свою святыню и впереди всех будет Маросеечка. Батюшка, как ребенок, слушал с увлечением мой рассказ. Грустно покачал головой и сказал:

   — Маросейка… нет.

   — Ну, батюшка, не вы. Вы будете из окошечка смотреть. А Маросейка, Маросейка–то ведь пойдет?

   — Не знаю, — улыбнулся батюшка.

   И бывало даже после таких незначительных разговоров с ним чувствуешь себя веселой, бодрой и идешь от батюшки, будь то даже в сильный мороз, распахнувшись. Холода не замечала. И голода, бывало, тоже не замечала, когда запоздаешь, а с вечера ничего не ела. Он согревал нравственно — было хорошо и физически. На то он и был великий наш старец о. Алексей.

   Куда–то батюшка уезжал, а по приезде никого не мог принимать, так как за ним очень следили [290]. Следили повсюду: на улице, на дворе и даже в квартире. Положение было очень опасное. Прихожу в церковь с грустью: может быть последний раз батюшку вижу. Он стоял на своем месте и еле держался на ногах. Грустный–грустный он был и очень озабоченный.

   Говорили с ним о трудном положении Маросейки. Говорили тихо, боясь быть услышанными.

   — Теперь уж больше «душ» к вам, батюшка, не приведешь. Никогда уже, наверное.

   — Теперь, голубушка, нельзя, — с грустью проговорил он, — а потом, кто знает, может быть, обойдется.

   — А меня С. О. просила вам рассказать про нее. Как же?

   — Подождите немного, — что–то соображая, проговорил батюшка.

   — А мне ведь теперь тоже нельзя к вам? — с тоской проговорила я.

   — Да, очень опасно, — как–то странно сказал он. — Впрочем, тебе…, — точно разглядывая меня, сказал батюшка. — Тебе–то можно, — с любовью добавил он. Потом опять подумал и повторил: — Опасно, очень опасно, но ты… тебе… нет, ничего, — уверенно сказал он, внимательно смотря мне в глаза. Перекрестил меня всю: лицо, голову, грудь, сердце и всю меня и опять: — Нет, ты ничего… ты сумеешь, — и добавил просто: — Приходите завтра и о ней поговорим. Так… завтра, — кивнул головой и ушел в алтарь.

   Долго спустя он как–то спросил меня:

   — А что тогда ничего опасного не было?

   — Ничего, батюшка, — с удивлением ответила я.

   — Ну да, конечно, так и должно быть, — как бы что–то поняв, сказал он.

   И, уходя из церкви от батюшки, мне стало жутко. Опасность большая грозила Маросейке, но в чем? Батюшка–то хорошо знал, в чем. Он духом видел то, что от людей было сокрыто.

   На утро пошла к батюшке. Его благословение охраняло меня как щит. Ко мне приставали разные люди с вопросами. Я всем говорила, что иду к тетке. Что о. Алексей старый, больной, никого не принимает давно, так как и говорить–то он не может. Как велел батюшка, пошла парадным. Дверь была открыта. Сидели какие–то в коридоре. Кто–то спросил:

   — Вы к о. Алексею? Он здесь?

   — Почем я знаю, где он. Иду к тетке в гости. Делать вам нечего, шляетесь, — сердито буркнула я, не сдержавшись, и прошла в кухню.

   Скоро меня позвали. Стучу. Ответа нет. — Можно? — Молчание. Тихо открыла дверь. Батюшка что–то писал. Осталась стоять у порога. Наконец, он взглянул на меня. Крепко думал он о чем–то.

   — Садитесь. По поводу той пришли говорить? — деловым тоном спросил он.

   Рассказывала я о С…, а в душе было одно свое горе. Последнее время как–то не ладилось с Ваниным христианством. Я очень старалась, а муж все дальше отходил, казалось, от Бога. Он опять перестал понимать меня, слушать меня, ему никак нельзя было угодить. У меня было отчаяние в душе: задача не по мне, Ваня христианином не будет. Батюшке не говорила: все равно, думалось, в этом он уже не может помочь мне. Он делает все, что может. Притом он куда–то уезжал, а теперь ему самому очень трудно, нельзя приставать к нему.