Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   Молилась упорно, настойчиво. Молитва была сухая и я с ужасом думала, что Матерь Божия ее не примет. Как–то встретилась взглядом с батюшкой. Он внимательно глядел на меня. Мне сделалось еще страшнее. Грехов почти что не помнила, но чувствовала, что я сплошь один грех. Этот–то грех, это мое все злое и боялось, как огня, действия благодати старца о. Алексея.

   Очень медленно брал батюшка исповедников. Каждого наставлял: иного отпускал с лаской, иному выговаривал со строгостью. Дело дошло до меня. Очевидно вид мой был ужасен, потому что, когда я подошла к батюшке, он встал и сказал:

   — Садитесь, а то вы сейчас упадете.

   Несмотря на серьезность момента это было так необычайно, что мы оба улыбнулись. Я встала на колени и, набравшись храбрости, посмотрела на батюшку. Передо мной стоял маленький, старенький сельский священник (именно сельский), такой слабенький, безпомощный и добрый–добрый. Весь страх прошел. Чудно, подумала я, что это с батюшкой. Он устал, сел, и как бы нехотя, спросил:

   — Ну, говорите, что у вас там за грехи.

   Я исповедываться не умела, а от батюшкиного приема душа успокоилась, покаяние куда–то исчезло. Все это во мне было какое–то физическое больше, внешнее.

   — Плохо молилась, нетерпелива с мужем, Иисусову молитву забывала, — и еще что–то в этом роде говорила я. После каждого греха кланялась в ноги и прибавляла: — Простите, батюшка.

   Батюшка ушел в алтарь. Скоро вышел. Подошел к аналою, переложил Крест и Евангелие по–другому и громко сказал:

   — Грехи твои тяжелые. Не знаю, что с тобой и делать.

   Передо мной стоял старец о. Алексей. Лицо его было строгое и озаренное внутренним светом. Я испугалась, но это был другой страх. Передо мной вдруг стало все, что я делала, чувствовала, думала за последние месяцы. Появилось настоящее раскаянье в душе. Я опустила голову и молча ждала приговора. Приходил диакон, братья, сам батюшка уходил в алтарь и возвращался, все повторяя:

   — Большой твой грех, очень большой. Не знаю, что с тобой и делать. Что мне делать с ней? — точно спрашивая кого–то, говорил он, входя в алтарь. Мне было стыдно, что все слышат всё это; я боялась, что батюшка сделает со мной.

   — Простите, батюшка. Я больше не буду этого делать, — громко сказала я. Чего не буду делать, я не знала, но надеялась этим поступком угодить ему.

   И вдруг снова что–то прорвалось в душе моей. Я с жаром начала каяться во всем, что вспоминалось, а вспоминалось еще многое. Наконец со скорбью сказала:

   — Хочется, батюшка, иметь праздник а я не получу его теперь, я это чувствую, потому что душа моя не очистилась. Я молюсь, а Небо моей молитвы не принимает.

   — Нет, молитва ваша принимается, — с уверенностью сказал батюшка. — Я знаю, что Она принимает ее, — посмотрел на Казанскую и тихо добавил: — Я видел, как ты молилась.

   Когда я говорила свои грехи неясно или тихо, батюшка говорил:

   — Не слышу, громче. Неясно, повторите.

   Мне было невыносимо трудно каяться при других. Казалось, все слышат мою исповедь.

   — Все, батюшка, — облегченно вздохнула я. — Словом, делом, помышлением, всем существом своим, всегда и во всем виновата перед вами и о. Константином. Если только есть возможность, простите и помилуйте меня, батюшка, родимый, отпустите грехи мои, — взмолилась я.

   Он начал тихо наставлять меня, что нужно терпеть, смиряться; говорил, как нужно ежедневно угождать Богу. Говорил, что Иисусову молитву никогда не нужно забывать, всегда читать ее, никогда не оставлять. — Это очень важно, — сказал он. — А к о. Константину идите непременно исповедываться опять, — добавил он.

   — Пойду, батюшка, непременно пойду, — горячо ответила я. Батюшка молчал и думал.

   — Родной, дорогой, простите, пожалуйста, простите, — приставала я. Легла у его ног и обхватила их.

   Долго, казалось мне, лежала я так и вдруг чувствую, что батюшка накрыл меня всю епитрахилью и положил на меня руку. О. Алексей, старец мой родимый молча молился о моей грешной душе.

   Когда я встала, он дал мне приложиться только к кресту, которым и осенил меня всю.

   — Идите. И также кайтесь о. Константину. О празднике не думайте: он будет у тебя.

   На душе было необыкновенно легко и хорошо. Хотелось плакать и молиться.

   С этих пор и у о. Константина исповеди мои приняли иной характер: стала глубже относиться к грехам и сознательнее к своим поступкам. С этих пор всегда ходила к обоим исповедываться. О. Константин не был против этого. Иногда, что боялась говорить ему, говорила батюшке только. Чудно, что никто из них не рассердился на меня, что я без благословения первый раз пошла на исповедь к о. Алексею. О. Константин только спросил, накрыл ли меня батюшка епитрахилью и читал ли молитву разрешительную. Я рассказала, как было. Он задумался. По окончании исповеди, как обычно, отпустил меня.

   Впоследствии батюшка разрешал по настоящему только то, что не могла сказать о. Константину, а в остальных случаях говорил только: Бог простит, и благословлял.

   О. Алексей требовал от кающегося не длинного перечня грехов, а сознательное отношение к своим поступкам, глубокое раскаяние в них и твердое намерение исправиться. Он не допускал, чтобы, исповедуясь, касались других, или говорили разные ненужные подробности. Виновата всегда и во всем только ты, одна ты. Все, что касалось собственной души и своих действий при совершении проступка, говорила всегда подробно, а о других поминать было нельзя. Например, поссорилась: в исповеди каяться во всем том, что сама говорила, без смягчения, а что другой говорил, того не касаться и стараться обвинять себя, а его оправдать. Раз поссорились, значит виновата, что бы там ни было.

   О. Алексей всегда требовал устной исповеди, так как по его мнению это лучше очищало душу. Труднее было, но полезнее. Отучал от самолюбия. Он не любил, чтобы даже для памяти имела записку у себя, так как выходило, что ты, значит, плохо готовилась, если не помнишь грехов своих. Никакой грех не ужасал его, все принимал просто. Иногда сотворишь что–нибудь очень скверное, ужасное, а он так просто это примет, не покажет тебе и вида, для того, чтобы ты сама не останавливалась мыслью на нем, так как это иногда он считал неполезным для тебя. Сколько раз говорила ему: не буду. Сколько раз просила его заступничества перед Господом.

   И всегда он прощал и всегда покрывал твой грех, если только видел с твоей стороны старанье исправиться и искреннее раскаянье о соделанном. О. Алексей требовал, чтобы ему говорилось только главное, остальное нужно было говорить о. Константину, но иногда и это главное приходилось и о. Константину говорить, — зависело от того, как бывало на это посмотрит о. Алексей. Когда уж очень что–нибудь страшно было говорить о. Константину, то о. Алексей, нисходя к твоей немощи, сам разрешит твой грех и то больше потому, что он всегда боялся, как бы это не обезпокоило о. Константина: ко всему не привык, не приходилось ему такого выслушивать. Если в твоей душе оставалось то, что ты не умела объяснить, — о. Алексей сам наводил тебя на это, объяснял тебе так, что раз от разу ты все больше приучалась очищать свою душу. Бывало, что о. Константин строже батюшки выговорит за какой–нибудь проступок, а иногда — наоборот. И бывало, когда скажешь «мой» очень строгий и я очень боюсь его, батюшка всегда обещал молиться, чтобы о. Константин был добрее. И так покорно убеждал слушаться его, точно сам батюшка был его духовным сыном и нам обоим досталось бы от него.