Олег Крышталь - К пению птиц

Я беззаботен не только потому, что за тур платить не надо, но и потому, что чувствую себя истинным баловнем Судьбы.

Я уже что-то понимаю — и еще жив.

Я понимаю, что…

И тут самое место, чтобы исчезнуть, оптимально — испариться, потому как я боюсь не оправдать собственные надежды — не говоря уж о том, что страшно опозориться перед кем-нибудь еще.

Так что же я понял?

Кроме ярко освещенных, нагретых солнцем камней, мне приходится видеть неясные и мимолетные картины, которые только иногда я успеваю обозначить косноязычным набором слов.

Вот и о камнях я сказал, что вижу их ярко освещенными и нагретыми.

Как будто мои глаза могут видеть то, чего они не видят — тепло.

Я сказал о месте, где хочу исчезнуть, а нужно было говорить о моменте — глупо исчезнуть в определенном месте текста, когда речь идет о моменте жизни.

Но с другой стороны, глупо говорить и о моменте, потому что само понятие условно: что это за момент, если он случился вчера, а продолжается сейчас?

Иллюзия продолжается, хотя температура нормальна: 36.6.

Иллюзия того, что я что-то понимаю, но сказать не могу, однако если постараюсь — и если будет позволено — скажу, эта, скорее всего пагубная, отвлекающая меня от настоящих дел иллюзия продолжается.

— Иллюзия продолжается. Время течет дальше, а я остаюсь, — повторяю я в виду совершенно очевидного обстоятельства, согласно которому это не мы проносимся по миру и исчезаем, но мир несется мимо, а мы остаемся.

Потому что, непрерывно изменяясь, остается неизменным Я.

Нет ни малейших оснований сомневаться, что Я останется самим собой, не только называя, но и чувствуя себя всё тем же «Я» от начала до конца — с детства до смерти.

Вдруг мне показалось, что жизнь и есть тот самый светящийся тоннель.

Я знаю, что это представление не только мимолетно, но и ошибочно.

Однако оно во мне образовалось — и останется теперь в памяти, а поскольку выражено словами, то будет частью стен, а может, частью крыши Дома Языка.

— Карточный домик, — говорю себе очередную правду-и-неправду.

— Растет не мастерство, растет Душа, — примерно так сказал Бродский, имея в виду мастерство стихосложения.

— Растет не «Я», растет Душа, — говорю вслед за ним, имея в виду процесс жизни. Учатся и мужают Братья, в то время как бездельник и резонер «Я» пользуется их трудами, а еще — боится исчезнуть, будто бы главная ценность — именно он.

— Призрак бродит по Внутреннему Миру, — перефразирую очень известных бородатых авторов. Я имею в виду, что с расцветом Метаязыка, Коллективное Сознательное восторжествует и «Я» лишится привилегий, станет частью Мы.

Змея самособерется, продолжая свое движение, только уже некому будет восторгаться волшебством движущейся неподвижности, потому что, несмотря на рост народонаселения, никаких Я уже не будет. Останутся только МЫ. Для сегодняшних нас это ОНО.

— Спасения! — готов попросить я у Бога, сам начиная верить в то, что пишется с пугающим упорством.

При этом я прошу всех, кто может столкнуться с этим текстом, воспринимать его как шутку.

Заранее прошу прощения, если шутка покажется невеселой.

У Бога я прошу прощения молча. Он знает, что если я ошибаюсь, то ошибаюсь честно.

Сегодня сообщили, что королева София посетила мужской монастырь вблизи Сарагосы, и отныне женщинам будет позволено туда заходить и любоваться фресками Гойи.

Это событие показалось мне указанием на возможность невозможного братства. Призываю всех «Я»:

— Пока не поздно, объединимся, КАК САМИ ЗАХОТИМ!

— О чем ты? — спрашивает эхо бессчетных молчащих голосов.

И на одну лишь малую секунду меня посещает кошмар, что все уже вместе, только я, застряв в своих мыслях, отстал — и вот, остаюсь теперь один. Наедине с безумием моего текста.

Эта мысль оказывается страшной: я точно вижу, что один быть не могу.

Я вижу толпы гуляющих братьев и сестер. Они тоже меня видят, мне смеются и машут руками. И вдруг я понимаю, что я — экспонат. Возможно, в зоопарке. Еще немного — и меня попробуют кормить из рук.

Вспоминается счастливая способность пениса: вот бы и мне сейчас так — вырасти и подняться!

Снова показалось, что всё в этом странном тексте заранее предопределено, только мне заранее не известно — как и вообще всё происходящее с моей жизнью и во мне.

Такое чувство я испытываю часто и по различным поводам, но проверить его правильность, в силу отсутствия контактов с Неподвижным Посторонним Наблюдателем, не удается.

Еще я чувствую, что занят строительством убежища. Если речь идет о доме, то какой же дом не имеет стен и крыши? Или что за избушка без окон и дверей — разве что ведьмин дом.

Впрочем, способный к полетам ведьмин дом представляется некоторым реальностью. Они считают, что это осевший в эпосе корабль пришельцев.

На сей случай я не имею собственного мнения, тем более, что у меня серьезный комплекс: я подозреваю, что Братья, подсказывающие мне этот текст, сами не знают, что строят. Я подозреваю, что их связи в Мире За Стеной, а соответственно, и осведомленность, тоже сильно ограничены. Другими словами, все мы вместе, образующие личность по имени «Я» — чистой воды авантюристы.

Забавно играть с собственной липкостью: огромное большинство людей не захотят следовать моим мыслям, и всё же я способен представить себя в теплой компании и сказать:

— Мы же с Вами понимаем, что выглянувшее сейчас Солнце, когда за окном — уже следующая зима, выглянуло, чтобы заглянуть к нам в окно, чтобы у нас на Душе стало светлее.

— Мы же с вами понимаем, что это не случайно я подошел к книжной полке, взял книгу Швейцера и, открыв ее наугад, попал на страницу, где было написано:

«Дитя природы не боится смерти: в его представлении это нечто вполне естественное». И действительно, страница открылась не случайно, потому что в книге после нее — разлом: вклейка фотографий.

Мне самому удивительна параноидальная сила побудительных причин, заставляющих меня продолжать данное исследование при практической предопределенности окончательного фиаско. И тем не менее, должен признаться: что бы ни случилось дальше, я не жалею, что его начал. Пишу, спасаясь от страха — так напугала акулья пустота взгляда, которым мне случилось заглянуть себе в глаза.

Чтобы оборониться, я стал разбираться с неизбежностью личного пессимизма. Я уговаривал себя так: пессимизм приходит и уходит. Значит, его нужно как всё мимолетное ценить: что есть сауна без холодного душа?

Или, как я уже, кажется, говорил, что толку в лете, если о нем не мечтать зимой?

Другими словами, можно жить под взглядом акулы — и при этом, пусть временами, но чувствовать себя хорошо.