Олег Крышталь - К пению птиц

Можно думать, что исчезновение бабочки увеличило громкость крика голодных птенцов, звучащего во внутреннем мире птицы.

Если говорить красиво, то крик птенцов — это гимн о единстве Добра и Зла.

Так хочется сказать о Жизни «Веселая Наука», да только учиться не всегда весело.

«Вначале было Слово…» Я примирился с загадочностью этой фразы, придя к выводу, что под Словом следует понимать Идею. Я также понял, что узнавать мир — то же, что учиться языку, на котором Идея выражена.

Иначе и быть не может, потому что доступный нам язык слов приводит к очевидным противоречиям, к тому, что единство Да и Нет воплощается в единстве Правды и Неправды, как и в единстве Добра и Зла.

Я храбро написал, что вот и выходит, свойства Мира демонстрируют ограниченность языка, как вдруг осознал — в который уже раз — собственную ограниченность.

Потому что всё совсем наоборот: позволив каждому назвать себя «Я», язык слов обнажил для нас неопределимую странность Мира.

А противоречия играют важную роль: как щепки в течении реки, показывают, куда направлено течение.

Поразительна трусость моей природы: я так боюсь ошибиться, будто и впрямь несу ответственность за всё, что говорю.

Заклинаю себя и возможного читателя не воспринимать этот текст всерьез.

Я призываю читателя отвлечься от страницы и посмотреть «куда глаза глядят». Читателю ничего не стоит совершить малое чудо рефлексии и, спросив себя, о чем он сейчас думает, прийти к очевидному выводу, что как вопрос, так и ответ — слова, имеющие мало отношения к истинному движению мыслей.

Вот бабочка. Предлагаю впустить ее к себе во внутренний мир — и увидеть внутренним взглядом. Читателю ничего не стоит поместить бабочку в любом месте воображаемого трехмерного пространства, равно как и отбросить этот текст и сказать об авторе «осел». Прозревая к очевидному, я и сам себе, бывает, говорю:

— Каким же ты был ослом!

Скажу больше: я напоминаю себе даже не млекопитающее, а рептилию.

Если конкретно, то лягушку. Потому что глаз лягушки видит только перемещающиеся относительно лягушки предметы. Так же устроен мой внутренний глаз: жизнь проходит мимо, а Я остается.

Я есть, сколько себя знает — и потому боится всяких перемен в этом состоянии.

Я боится смерти — и, в мыслях о будущем, в страхе исчезновения, всё продолжает и продолжает, пока жив, секретные от самого себя попытки убедиться в своем бессмертии.

«Олам ха-Ба», Мир-Что-Придет — так называли Тот Свет древние евреи.

Вдруг я понял, что жизнь не безнадежна, потому что ей сопутствует неосознаваемая и непреодолимая как желание после выдоха вдохнуть вера, что Мир-За-Стеной — это и есть Мир-Что-Придет.

«Пусть Мир-За-Стеной труднодоступен и малоизучен, но зато он точно есть, мы в него заглядываем, а иногда нам даже снится, что нас пустили туда погулять» — так, наверное, могли бы сказать Братья, если бы не боялись спугнуть словом самое прекрасное наваждение бытия.

— Хорошо живешь, — говорю себе при всей зыбкости своего положения, потому что прогулка по внутреннему миру — роскошь, свидетельствующая о том, что жизнь во внешнем мире дала тебе передышку.

Потому что если во внешнем мире за тобой идет охота — некогда думать о Том Свете.

Евреям не задумывались об Олам ха-Ба, прежде чем Моисей не вывел их из Египта.

Наверное, я завел разговор об этом, чтобы лучше разобраться в географии собственного Мира. Если кто мечтает о Том Свете, а таких немало — если быть точным, то время от времени мечтают все — так вот, если у Личности — нормальные инстинкты, и Личность, зная о жестокости разочарований, инстинктивно избегает беспочвенных мечтаний, то она не может не помещать в своих мечтаниях Тот Свет и возможную (кто знает?) встречу с Божеством в мир, граница которого непреодолима, но видна, и общение с которым затруднено, но возможно:

— В Мир-За-Стеной!

Стена это и есть единственное настоящее чудо — такое, что его невозможно отрицать, с ним приходится жить — и без него, как без надежды, жить невозможно.

Вот и я, когда спрашиваю себя, как совместить несовместимое, например, как совместить веру, что душа отлетает, с тем очевидным фактом, что иногда ей приходится отлетать по частям, я спрашиваю себя не потому, что верю в возможность получения ответа, а чтобы нащупать внутри себя Стену, чтобы снова убедиться:

— Вот она, есть.

Стена нужна мне не только для того, чтобы мечтать, как сквозь нее проникнуть, но и чтобы у нее молиться.

Чувствуя себя одним из человеческого множества, в котором миллиарды личностей интересовались:

— Зачем я заброшен в этот мир? — я чужд непомерных амбиций. Как и другие, удовлетворюсь, постучав в Стену и убедившись, что волен спрашивать. Жизненный опыт, впрочем, указывает, что на некоторые вопросы ответить может только смерть.

Если мне дана возможность размышлять, я должен использовать ее так же как свою способность любить или плакать. И пусть я признался, что готов остаться в неведении, это не значит, что я сдался.

Самое смешное, что Я не может сдаться даже при большом желании.

Спрашивая себя, что такое Метаязык, я каждый раз получал новые ответы. Так что, по сути, и этот вопрос течет вместе с жизнью как вода сквозь пальцы.

Только в отличие от жизни, его не убывает.

Я подозреваю, что живу слишком рано, чтобы такое спрашивать — наверное, это дело Тех, Кто Придет.

Попробую говорить так просто, как смогу.

Я недавно признался, что люблю втайне трогать Стену.

Чтобы объясниться, использую пример сходного опыта.

В детстве, кому не приходилось получать в свое владение Сокровище — то ли старинную монету, может, зажигалку или просто фантик?

Пусть тебя никто не видит, но ты остерегаешься даже потрогать то место на себе, где спрятано Сокровище — может, в страхе, что оно волшебным образом оттуда пропало, а может, чтобы не привлечь внимание злых духов. Одна мечта: надежно уединиться в безопасном убежище, взять Сокровище в руки — и ощутить обладание, наконец.

Остановись мгновенье! И вот он, роковой вопрос: так что же приятней, осуществление или мечта?

Безответность вопроса означает, что быть тебе всегда ущербным — «век счастья не видать».

Внутренней раздвоенностью приходится платить за чудо осознания собственных мыслей. Только оргазм позволяет на недолгие секунды встать выше внутренних сомнений.

Вот и вся доступная Сознательному Смертному полноценность бытия.

Размышляя таким образом, я окончательно понял, что одиночество невозможно. И не только потому, что раздвоенное Я состоит из трех Братьев, но и потому, что у Стены все мы вместе — и у каждого готово сорваться с уст.