Олег Крышталь - К пению птиц

Однако привычка жить и природа желаний связывает меня с себе подобными таким числом связей, что я почти никогда не вижу себя собственными глазами, а гораздо чаще — сквозь столь же хитрый, как и простой бинокль, один из окуляров которого — сочувствие, а другой — тщеславие. Так что постоянная, непроизвольно исполняемая задача ума — совмещение картин. Увериться в себе можно только с помощью общения. Поэтому, даже наедине с собой, я — актер в кукольном театре. Пусть зрители виртуальны, но они всегда есть.

Среди множества социальных проявлений сочувствия — вежливость и уважение, доброта и скромность. Однако грубость и презрение, алчность к главенству и стремление прославиться, как ни странно — там же. Всё вместе образует ту самую липкость, когда каждый Я озабочен своим существованием в других не меньше, чем непосредственно самим собой. Верный залог того, что мы движемся в нужном для Молекулы направлении.

— Единство крепнет, — говорю я себе. Давно и бесповоротно побежденный тщеславием, давно и навсегда отчаявшись в возможности Буддистского реванша, продолжаю записывать свои мысли, надеясь, что меня похвалят.

— Единство, — говорю я себе, — но пока еще такого рода, что мы — одиночки в стае.

Бывают моменты, когда всё неожиданно упрощается. Вдруг мне показалась разрешимой загадка, почему Тициана все знают, а какого-нибудь мастера Джованни, о котором говорили, что уж руки-то он пишет точно лучше, чем Тициан, не знает никто.

Появилась нужда в расширении аксиоматики.

Поэтому предлагаю впредь, для простоты, послания на Метаязыке называть просто Сигналами.

С определенной надежностью, мы их регистрируем — и тогда, как до Стены, способны дотронуться до смысла. При этом, бывает, плачем от умиления.

Если спросить:

— Чего ты плачешь? — многие, в том числе и я, ответят:

— Общаясь с нашими гениями, сознаем и в себе присутствие чего-то сверхчеловеческого.

Чувствуя близость смерти, Мао Цзе Дун — наверняка из протеста — возглавил массовый заплыв в той самой Реке, которую прежде запрудил телами убитых.

Река покрылась бесчисленными шариками голов и образовала направленную в Будущее фантасмагорическую метафору, превратив отдельность в единство.

Мне снова страшно при мысли о том, что находится внутри нас.

Страх не нов, к нему уже давно, казалось бы, есть привычка. Однако мне снова страшно в виду достоверности представляемого: гордясь величием Змеи, чешуйка страшится своей к величию причастности, потому что свою малость сознает.

Я понял, что такое гений:

— Это рупор Метаязыка.

Гений сам не знает, что творит, а я скажу ему:

— Твоим умом.

— Твоими устами.

— Твоими плотью и кровью — и разве ты не видишь, что они не твои?

Кипящий движением муравейник зеркальных чешуек на мгновение застыл, получив Сигнал.

Может, так случилось, но скорее — показалось.

Возможно это снова игра моей фантазии, но мне кажется, будто после очередного Сигнала движение в муравейнике еще ускорилось.

Впрочем, нужна не фантазия, а просто логика, чтобы признать: по мере того, как Сигналы накапливаются в коллективной памяти, ускоряется изменение условий жизни, которое мы называем прогрессом — и я уже говорил, что это может означать приближение смены Царств.

Трудно исключить связь между Сигналами и скоростью прогресса.

Впрочем, сила логики — во множественности путей мысли, каждый из которых начинается словом «если».

Если я прав, то в растущем Множестве чешуек одинокие голоса уже трудно различимы: переход от соло к дуэту чреват появлением хора.

Все происходит так быстро, что не совсем еще дряхлому мне и самому довелось уже услышать:

— В ваше время легко было стать знаменитым — всех было мало.

Имею смелость заявить:

— Новое Царство — Вселенский Хор!

Я не знаю, как часто хор будет петь «Обнимитесь миллионы…» Но я уверен, что эта песня всегда будет среди нас присутствовать в качестве одного из накопленных Сигналов.

Непонятным образом, моя уверенность зиждется на том факте, что мы любим песни птиц.

Вот и Сталин любил работать на веранде: ветки деревьев заглядывали в открытые окна, на деревьях пели птицы. Зимой он слушал пластинки с их пением.

Знатоки живописи хвалятся, что могут определить по цветам картины, в каких местах живет или жил художник. Яркие и чистые цвета говорят о жизни у теплого моря.

Я уже говорил, что в будущем все станут жителями острова Бали.

Меня могут спросить, когда это случится — и как я себе мыслю переезд.

Я и сам об этом спрашиваю — себя, кого же еще? — но спрашиваю только потому, что надеюсь: а вдруг вопрос попадет за Стену — и соизволено будет хотя бы намекнуть.

Пока ждешь намека, ничего не остается, как только разговаривать с собой.

Несколько строк тому назад я пришел к выводу, что петь «Обнимитесь миллионы» будут и «при Метаязыке». Я тогда еще подумал, что взгляд из Будущего будет видеть в нас тех же поющих птичек — и с расстояния в N световых лет нами можно будет умиляться.

Я подразумевал, что из Будущего на нашу совокупность будут смотреть пусть объединенные в Метаязыке, но все же МЫ.

Сейчас эти представления кажутся мне наивными.

— Не МЫ, Нечто Иное, — говорю себе, надеясь, что во внутреннем мире хоть на секунду откроется бесконечность звездного неба, а то во внешнем мире пасмурно — и уже давно.

Тем временем, мой световой год замкнулся, потому что я снова в горах у той самой шумящей Реки, которая не дает слушать птиц.

Притягательность гор объяснима: с вершин далеко видно, и поэтому возникает иллюзия собственной значимости. А в долине кажется, будто ты у себя дома, только дом так велик, что в нем растут и вон те деревья на склоне — и течет Река, от которой надо отойти, чтоб услышать, как поют в твоем доме птицы.

Я сейчас в долине. Наверное потому мне легко представить, что каждое из моих деревьев, растущих между мной и Рекой, является Сигналом — для всего вокруг, в том числе и для меня.

Дерево начинало расти из тени, так что мне хочется уподобить свое стремление к Счастью тяге дерева к Свету.

Однако я понимаю, что это — всего лишь метафора, которая может что-то означать для людей, но ничего не значит для деревьев.

Потому что среда существования метафор — внутренний мир, в то время как деревья существуют в мире внешнем.

Во внешнем мире существует Свет, но не воспоминание о Свете, там есть Вода, но не воспоминание о Жажде.

Когда темнеет, вместо воспоминания о Свете из деревьев выделяется углекислый газ.

Вместо воспоминания о Жажде усыхают листья.

— Наглый запах цветка, — говорю я, и мне радостно играть с мыслью, что цветок меня слышит. На самом деле меня слышишь только ты, все сделавшая, чтобы взорвать мое желание оргазмом — и чтоб эта радость, заскочив по пути во тьму первобытного насилия, оказалась влекущим к новому желанию воспоминанием — как о запахе цветка.