Олег Крышталь - К пению птиц

— Для чего Ты меня оставил?

В отличие от несчастья, одиночество невозможно.

Я уже пробовал говорить, что язык становится Метаязыком, когда слово возбуждает чувство.

Язык способен превращаться в Метаязык с помощью метафор.

Практически все метафоры, хоть и разбрелись по всем языкам, собраны в одной Книге.

Я думаю, что это связано, в частности, с тем обстоятельством, что запах сирени, красота крыльев бабочки, да и вообще, все красоты мира вписаны в нас таким образом, что приятны всем. Однако нельзя описать друг другу запах иначе, чем сравнив его с другими запахами, а еще — с чувствами, которые он в тебе возбудил.

Мне стыдно. Я столько блуждал по дорогам своего мира, чтобы уяснить простую истину:

— Метаязык внедрен в каждого из нас, только общаемся мы через переводчика.

Переводчик — наш язык.

Всё просто: Брат-Душа подпевает, Брат-Зверь подвывает, и только Брат-Слово — за работой, ищет метафору, чтоб она описала, как хороша песня и насколько «забирает» вой. И тогда другие Братья снова убедятся, что поют и воют об одном и том же.

В этом убеждаться — как любить — каждый раз приятно, потому что липкие Мы живем в Сочувствии.

Мы ищем слова, боясь утонуть в кажущемся одиночестве собственного сознания.

Каждый, кто не умеет плавать, боится утонуть в Океане, хотя стоит перестать барахтаться, как станет очевидно, что вода держит.

— Устойчивый мираж, — так я назову сознание, чтобы не повторять Эйнштейна, сказавшего о времени, что это «стойкая иллюзия».

Сознание — это, в частности, возможность, вспоминая, чувствовать себя машиной времени. В такие моменты легче обычного ощущать свою способность к метамышлению — а как еще назвать несказуемые мысли?

Считайте меня сумасшедшим, но вдруг сознание показалось мне Гулливером, когда он лежит, привязанный к Земле тысячами лиллипутских нитей.

Как только нити порвутся, Гулливер не встанет, а взлетит, превратившись в наполненный легким газом воздушный шар.

Мы боимся утонуть, в то время, как оказывается, что нужно бояться улететь.

Впрочем, не всё ли равно — разве мы не говорим, «в глубинах Вселенной»?

Мне показалось, что язык — это и есть привязавшая нас к Земле сила.

Ребенок, новая чешуйка волшебного зеркала, появился на Свет, и вакханалия отраженных образов начинает обретать этикетки — слова.

Ребенок на пути к Чуду, когда осознает слово «Я».

Готовая к образованию внутренней бесконечности Машина Понимания набирает силу. Вместе с другими словами, ей предстоит узнать слово «Счастье» как обозначение того, к чему надо стремиться. Неминуемо возникнет представление, что путь к Счастью лежит через исполнение желаний. Среди прочих, будет и желание понять окружающий мир.

Нам, свидетелям рождения, самое время поплакать о несовершенстве предложенного мира, но другого у нас нет: он пока за Стеной.

Ребенок кричит без видимой мне причины, хотя это тот случай, когда безусловно причина есть: детский крик — не продукт свободной воли, а сигнал Молекулы ко мне. Я вспомнил, что всего восемь месяцев назад у существа были жабры и только семь месяцев, как у него нет хвоста.

Захотелось сказать себе красиво, что вот, как Библия — Книга Сознательного Бытия, так рост фетуса — это Книга Бытия Предсознательного, диктуемая каждый раз сначала.

Мечта — всегда немного мелодрама, поэтому вновь и вновь щемит подозрение: а вдруг Тот, Кто Диктует, действительно есть?

Существует теория, согласно которой эволюция, после того, как возник мозг, стала эволюцией мозга.

С возникновением Сознания, на смену эволюции пришла цивилизация, и вот он, наш видимый путь: от различения света и тьмы — к управлению телом, от управления телом — к инстинктам, от инстинктов — к сознанию, от сознания — к цивилизации, и наконец, если удастся, от контроля за цивилизацией — к управлению эволюцией.

Совокупность сознательных мозгов, пользуясь единым языком науки, с немыслимой для самих себя скоростью повторяет проделанный эволюцией путь познания, с очевидным намерением двинуться дальше. Как не вспомнить историю строительства Вавилонской Башни?

Так кто там за Стеной — Бог со своим суждением о перспективах наших занятий или Вечная Молекула, у которой как у Англии — нет ни врагов, ни друзей, а только интересы?

Грустно признаться, но если некому входить в мои подробности, то мне скучно жить.

Вплоть до того, что начинает казаться, будто я — ошибочный экземпляр, мысли которого существуют только для того, чтобы был виден путь в тупик, чтобы другие видели, куда ходить не нужно.

Только в одном смысле я могу оправдать ход своих размышлений: меня такого Сцилла и Харибда не страшат.

Впрочем, причина бесстрашия печальна: я несчастен.

Недавно сообщили, что мера счастья не соответствует богатству. Согласно опросам, самые счастливые люди живут в Бангладеш.

А я, к тому же, понял, что счастье и страх смерти — не враги.

Потому что наступил момент, когда страха нет, как нет и счастья.

Тем временем, зима идет к концу, и птичьи голоса становятся веселей. Наверное поэтому, несмотря на всю свою несчастность, я весьма далек от нужды в цикуте. Наверное поэтому, в очередной в этой жизни раз стало ясно, что «надежда умирает последней». Стало легко себе представить, как даже сквозь мрак осознания неминуемой смерти иногда проглядывает солнце, не давая себя забыть. А когда смотришь смерти в глаз, становится осязаемой твоя последняя личина: пусть ты еще стенаешь, божественное равнодушие уже с тобой.

Показался образ доброго детского сада, каким могло бы стать сообщество людей.

Один знакомый внимательно отнесся к компьютерным забавам сына-вундеркинда — и нашел в них новую правду: превратил забавы в нужный людям товар и стал миллионером.

Вдруг я забыл, что привело меня к мыслям о непобедимости надежды. Я тем более не понимаю, при чем тут детский сад и знакомый-миллионер.

Я только помню, что еще недавно вся эта совокупность разрозненных мыслей была взаимосвязанной. Вместе они образовывали пространство, в котором одновременно находились. Это и впрямь было пространство, потому что у него был объем, в разных местах которого располагались не предметы, а мысли. Там не было ни света, ни цвета. Я даже не могу сказать, видел я всё это или ощущал.

Я вспомнил свою теорию, будто у Бога есть машина времени, осколок которой он вложил в каждого из нас.

Я вспомнил, что мысли обо всем этом мне не принадлежат: думать приходится так же как птичке петь — вложенные в меня мелодии. Мысли осознаются, когда выходят из-за Стены: пусть часто в ответ на просьбы или молитвы, но выходят только когда «хотят сами».