Олег Крышталь - К пению птиц

Уже порядочно страниц назад я удивлялся, как это может быть, что жизнь появилась без Изобретателя. Сейчас я попросился дать мне почувствовать возможность обезличенного Сознания.

Попросился, но понял только, что даже само слово «Сознание» тут совершенно неуместно. Потому что если нет Личности, то со-знавать некому, как некому и знать.

Мой маленький и беспомощный ум, жаждущий сравнений и метафор, привыкший к тривиализации, когда объяснять и сравнивать кажется одним и тем же, ринулся в свою библиотеку образов. Он ринулся туда с надеждой, однако напоролся на взгляд акулы. Взгляд был настолько равнодушен, что даже скелетообразная Дама с косой, у которой вместо глаз — черные дыры, показалась бы сердечней.

Тем временем, если поверить, что Молекула отпустила нас, чтобы в игре мы нашли для нее новую правду, то разве не таким как оно есть должно быть наше устройство?

Поток наполненных желаниями и любопытством, обреченных вовремя уходить — чтобы желания и любопытство не угасали — сознательных детей.

Устройство живого таково, что копия эгоистической Молекулы хранится в каждой клетке тела. В Молекуле содержится не только информация об устройстве данного организма, но и набор инструкций, что надо в этой жизни делать. Чем сложнее мозг Божьего создания, тем набор инструкций меньше. Зато дарится способность обучаться.

Человеку труднее всех сущих: в момент рождения его мозг — почти пустой сосуд, в который должна налиться будущая Личность.

Хотя достающийся каждому сосуд индивидуален как отпечатки пальцев, сценарий его создания и развития расписан Молекулой с несравнимо большей точностью, чем любое человеческое действо. С момента оплодотворения, Внутренний Дирижер машет палочкой, повинуясь молекулярному метроному. И горе, если оркестр множащихся клеток почему-либо задержался с началом или где-нибудь запнулся: тут не бывает репетиций, как некого и вызывать на бис.

Смысл рождения — предъявить мозгу мир. Каким он предъявлен, таким и впечатается в чистую доску сознания.

Похищенный глухими пришельцами младенец вырастет в пришельца: возвратившись к людям, он не научится говорить, а музыка будет для него непонятным шумом.

Можно только фантазировать, нашлось ли в чужом мире нечто похожее на сирень.

Можно только фантазировать, какими видениями заполнил душу похищенного невостребованный зов пола.

Как-то, в невинном детстве, мне попалась на глаза кукла соседской девочки. Кукла была раздета, и я вдруг понял, что ее пол — женский. Я взял куклу и фонарик — и залез под одеяло. Представляя себя доктором, я стал светить кукле в попку и не удивился, что куклу вскоре отобрали: мне и самому мое занятие успело показаться подозрительно приятным.

Примерно в те же времена, а это было вскоре после войны, я разглядывал из окна проезжавшие машины. Среди них, к моему восторгу, бывали танки. Один из них заглох прямо под окнами и заблокировал движение трамваев. Наблюдая за возникшей кутерьмой, я вдруг осознал, что для меня танк — безусловный носитель мужского пола. Тут же я понял, что могу определить пол каждого автомобиля, однако не дома напротив — и не деревьев между домами.

Это были первые случаи в жизни, когда я осознал автоматизм своих суждений. Я еще не знал слова автоматизм, но уже сумел удивиться пришедшей ниоткуда, потому что изнутри, догадке осознания. Я отметил ее как нечто непонятное, к чему еще предстоит вернуться, чтобы понять — и вот, вернулся.

Обескураженный танкист вылез из танка и курит, сидя возле люка на броне.

Я разделяю нетерпение людей, вышедших из трамваев и спешащих вдоль рельсов туда, где эта линия рельсов пересекается с другими.

Мне тоже нетерпится.

Мое нетерпение связано с тем, что еще только конец зимы, и мы не скоро поедем в село, к реке и лесу. Сейчас мне кажется, что лето уже наступило, хоть я и знаю, что это только игра ума, поскольку лета ждать еще долго.

Сидевшие в трамваях люди считали себя пассажирами, но вот, трамваи стали, и теперь эти люди уже пешеходы, хотя они еще помнят себя сидящими в трамваях. Если забота не опоздать позволяет им думать еще о чем-то, они могут вспомнить счастливые времена, и воспоминания придадут энергии их спешке.

Вдруг я вижу себя среди спешащих, я поднял голову и смотрю в то самое окно, из которого выглядываю. Вот-вот наши взгляды встретятся, и станет ясной разница между бытием и сознанием, так что привязанное ко времени бытие помашет рукой вневременному сознанию и уйдет от себя к заботам. Дорога стремится вверх, подъем крут, трамваи, когда ходят, преодолевают его с надрывным воем.

Чтобы успеть пешком, нужно следить за дыханием и некогда размышлять, куда манит тебя дежа вю: вперед или назад.

«Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок» — после всех лет жизни лучше не скажешь.

Чтобы сохранить верность хотя бы себе, возвращусь к мальчику, глядящему из окна.

Исследуя голую куклу, мальчик удивился, как это приятно. Осознав свое удивление, он зажег в себе один из главных вопросов жизни. Только ему еще рано знать, что есть вопросы, на которые не ответишь.

Например:

— Насколько я свободен?

Я уже доживаю, а все еще спрашиваю — себя, кого же еще? — и все еще продолжаю этот текст в надежде, вдруг ответ найдется.

— Непостижимо странный мир, — говорю, чтобы преодолеть внутреннюю тягость. Ее можно было бы уподобить ожиданию грозы, когда горячая влажность воздуха заставляет смотреть на небо, будто не все равно, откуда придет черная туча.

— Осознанная странность мира, — пробую голос еще и так, — и странность, оставаясь по-прежнему непостижимой, оказывается вполне очевидной: я вижу, что мир, разделенный в уме каждого из нас на мир внешний и мир внутренний, действительно разделен. И в то же время — не волшебным ли образом — это единый мир. Он мой!

Причинность физического мира, делающая неминуемым падение кирпича со стены, заменена в мире внутреннем причинностью желаний, которую каждый из нас тщится «воплотить в жизнь». Желаемое живет в мечтах.

А уж в мечтах кирпичу ничего не стоит взлететь с земли и заполнить собой щербину в Стене Плача.

Точно так же и голубь будет парить над Собором столько времени, сколько мне понадобится, чтобы закончить эту книгу.

Я верю Чехову, сказавшему, что в конце все мы врем. Поэтому спешить не буду: пусть книга закончится вместе со мной.

Если кто держит в руках эти страницы и знает, что я еще не умер, это значит, что и текст пока не закончен.

В который уже раз, в непонятной надежде, я мысленно мчусь по змеящемуся внутри порочному кругу: а вдруг стрелки переключатся, и я увижу новые места и в них — нового себя?