Олег Крышталь - К пению птиц

Нет, мне не избежать трюизмов: красный цвет огня лучше всего смотрится на фоне тьмы, точно так же как зеленый цвет деревьев — на фоне голубизны, к примеру, если поднять голову из долины к небу.

Ночью шум Реки обернулся кошмаром сна: я отбрыкивался от десятков летавших у земли ос, а проснувшись, впервые обнаружил у себя симптом очередной болезни — и в который уже раз в себе разочаровался: страх оказался сильнее меня, потому что прошел только вместе с симптомом.

Как никогда раньше, мне стало ясно, что жить надо сегодняшним днем.

Поскольку в силу психологии это невозможно, то я скромно настаиваю, что внутри себя тоже надо быть политиком, чтобы жить сегодняшним днем насколько это возможно.

Я вспомнил, куда мне хочется всегда. Конечно же, — К пению птиц! — и, чтобы радость сиюминутного существования еще больше укрепилась, напомнил себе, что умирать еще не завтра.

Как способность петь, так и способность отличать свои песни от чужих заложены в птичью Молекулу. Минимальным сигналом, чтобы не было обмана, является не просто тон, а слог. Когда сигнал приходит, в птичьем мозгу начинается буря изменений.

Я предложил называть Сигналами (с большой буквы) послания на Метаязыке. Не буду жалеть больших букв, чтобы обозначить только что услышанную соловьихой песню соловья, особенно если этой весной она слышит ее впервые. СИГНАЛ — так напишу я с уважением.

Страшно сознавать, из какой глубины Я поднимается любовь к пению птиц.

Страшно, потому что эта глубина — вот, прямо на поверхности.

Из-за нее нельзя равнодушно относиться к определенным звукам, равно как нельзя не волноваться, когда повод для волнений — красота.

Уже говорилось, как Королеве открыли вход в мужской монастырь, и теперь, вслед за ней, женщины могут туда заходить и смотреть на изображения, возможно принадлежащие к числу Сигналов.

Я уверен, что, памятуя о недавнем запрете, женщины ходят туда с особым чувством.

Лет за двадцать до конца двадцатого столетия я впервые попал в Японию и где-то в провинции весело пьянствовал с местными друзьями в традиционном ресторане. Я вышел помочиться и, стоя у писсуара, чуть ли не впервые в жизни испугался за предстательную железу, когда мимо меня с веселым щебетом пробежали молодые японки, чтобы засесть в едва прикрытых кабинках. Я не знал, что в Японии туалеты только недавно стали разделять.

Не исключено, что скоро в других местах — например, в Америке, начнется движение за возврат к старым японским традициям. Потому что раздел туалетов безусловно сделал жизнь более «сексистской».

Совсем не в предвкушении такого будущего, я снова вспомнил о стадиях развития эмбриона. Хвост — не самая впечатляющая деталь. Сейчас меня интересует заднежаберная дуга, превращающаяся в ходе развития эмбриона, равно как и в ходе эволюции, в челюсть. В трогательной способности многих рыб вытянуть губы хоботком мне почему-то увиделся сейчас прообраз склонности к оральному сексу.

Я долго шел из детства в старость — и на пути понял, что при любой привычке к бесстыдству побороть стыдливость невозможно. Ритуал преодоления стыдливости — источник сладострастия.

Вседозволяющая страсть прошла — и вот, даже если я принадлежу к племени, в обиходе которого набедренные повязки не нужны, стыд снова есть.

Почему-то я уверен, что стыд присутствует, например, при ритуальном акте каннибализма, когда торжествующие сотрапезники пробуют, каково это, есть таких как ты.

Волшебные моменты кажущейся свободы от Поводка, на котором держат звериную сущность, оборачиваются стыдом, когда Поводок снова натянулся.

Из нового стыда рождается новая похоть.

«Волны вздымаются и спадают», — сказал Мао Дзе Дун.

Моя женщина скажет:

— Все не так.

— Все не так, — соглашусь я. Мне, беспризорнику, сейчас не до споров: во внутреннем мире я занят поисками пристанища.

Может, это готовый к волшебному самовосстановлению триклиний в Помпее — и уже начато приготовление соуса, который я тщился воспроизвести, купив оливковое масло в супермаркете, а огуречный рассол — на базаре.

А может, это та самая церквушка первых христиан, что нашла себе стены среди развалин древнеегипетского храма — волшебство времени состоит в том, что развалины казались неофитам такими же древними, как теперь они кажутся мне, потому что для бездны времени удвоение — ничто.

И в то же самое время домом служит долина в чужой стране, хотя каждый раз, когда ее покидаешь, вероятность в ней снова побывать почти равна нулю — и остается только утешаться, что даже раз побывав в местах, где было хорошо, ты остался там навсегда.

Я уже готов согласиться, что «все не так», потому что сейчас мне хочется в монастырь. Хочется сказать:

— Монастырь — крепость надежды, — что не мешает подумать — А разве я знаю, на что надеюсь?

Вижу себя как одного из нас, и понимаю: беспризорность безнадежна. Беспризорное Я ищет себе пристанища в этом мире — и если пристанище нашлось, это означает только то, что отныне лелеешь свою беспризорность под крышей и в тепле.

Католику Джованни легче отвлекаться от грустных мыслей, заботясь о детях, о зверях или о цветах:

— Чтобы умереть в покое и с удовлетворением — и пусть дела остаются не в полном порядке, так не всё же было в твоих силах. Ты идешь к Богу, которого завещали тебе твои предки, и если что-то тревожит, углубись в себя и успокойся, убедившись, что ты с Ним честен. Он это знает.

Я несчастен не потому, что нечестен, а потому, что не уверен.

Вопрос не в том, знает Он обо мне или не знает — хотя бесспорно, вопрос важен.

Вопрос даже не в том, есть Он или нет, хотя бы потому, что и слово «Он» и слово «есть» происходят из обстоятельств жизни и созданы опытом, а речь идет о том, что больше жизни и вне опыта.

Поэтому вопрос на самом деле в непреодолимости соблазна.

Наверное, это та же сила, что побудила нас открыть Америку и посетить Луну.

Как тут не будешь несчастен, если опыт общения с собственным Я указывает на существование еще целого мира, да только за Стеной?

К Стене не надо плыть по Водам или лететь в безвоздушном пространстве, потому что она рядом, в каждом из нас. Рядом, но непреодолима.

В который уже раз пытаюсь себя уговорить, что если оглянуться вокруг и даже напрячь взор или взять бинокль, никакой Стены не видно.

Вдруг я почувствовал себя чертовски свободным — и снова понял, как прав был Ницше, утверждая, что Личности помочь нельзя.

Личность осознает по своей Воле, да только «своя Воля» — это приходящий ниоткуда Сигнал, делающий столь уместной метафору «из-за невидимой Стены».