Франсуа Брюн - Чтобы человек стал Богом

Каждый раз, когда мы будем пытаться осознать действенность таинств в терминах природы, преобразования нашей природы, неизгладимой печати, налагаемой на нашу природу, мы неизбежно будем оставаться в категориях магии. Следовательно, необходимо, как нам кажется, передать заново все онтологические формулировки, часто используемые для таинств, через категории личных отношений, личного настроя.

Но из того, что эффект таинств не онтологического порядка, не следует, что этот эффект находится без всякой связи с природой. Наше обращение — это принятие божественной природы, не в виде могущества славы, но в виде могущества любви, в той степени, в какой, благодаря нашему свободному сотрудничеству со Святым Духом, мы позволяем ему конкретно проявляться через человеческую природу в тех условиях времени и пространства, в каких мы получили миссию освятить эту природу, то есть на уровне чувственной реальности, где наши тела и наши жизни различимы и связаны.

Впрочем, именно в той мере, в какой мы лично позволили божественной природе проявлять своё действие любви в нашей человеческой природе, в той же мере мы будем лично испытывать в вечности ту же божественную природу, как могущество славы. Именно в этом смысле отец Перигер мог написать: « Нет тернового венца и венца славы: есть только терновый венец, который есть венец славы [1545]». Слава — это не награда, пожалованная вдруг, это просто другой способ испытывать любовь, которому мы научились в большинстве случаев через страдание. Именно поэтому мы познаем славу только в той пропорции, в какой мы научимся любить.

Для христианина отказаться от священных знаков, выбранных Богом и его Церковью, если только это не происходит по серьёзным и совершенно особым причинам, было бы равносильно отказу от встречи с Божественной Любовью. К тому же, священные знаки должны быть действительно совершены для того, чтобы облегчить эту встречу.

Но для нехристианина другие знаки могли бы сыграть ту же роль, и даже какие-либо третьи знаки могли бы послужить неверующим.

Что есть у христианина в большей степени, чем у любого другого человека? Ничего, что касается его спасения. Возможности одинаковы для всех, и это верно для всех времён и народов. Каждый как может отвечает на призыв Любви, согласно возможностям своего темперамента, здоровья и воспитания. Святые Ветхого Завета были не христианами, а иудеями, как и многие люди до сих пор, а есть ещё буддисты и мусульмане. Известно, что некоторое время канонизация великого мусульманского мистика Халладжа серьёзно рассматривалась католической церковью. «… Если мы принимаем учение Святых Отцов в том виде, в каком мы только что изложили его , пишет в свою очередь православный епископ Гор Ливанских Георгий Ходр, то разница между людьми сводится к тому, что христиане называют своего спасителя по имени, а другие не называют Его. В обоих случаях Спаситель — один [1546]».

Что же есть у христианина в большей степени, чем у любого другого человека? Радость, имеющаяся прямо сейчас, от знания того, что его любят и любят бесконечной Любовью. « Мне достаточно того, что Бог есть и что это мой Бог » — любила повторять Жанна Абсолю [1547]. Это немало. Это колоссальное счастье. Но и здесь христианину повезло не обязательно больше, чем другим. Некоторые мистики суфии обладают этой радостью в самом высоком смысле. У христианина томиста, это счастье должно быть полностью утерянным. Христианин августинец должен всегда трепетать от того, что он может не оказаться среди слишком малого числа тех, кого Бог действительно любит и кого Он решил спасти.

Добавим ещё, что наоборот, невозможно было бы допустить, чтобы ребёнка, умершего почти сразу после крещения, отправляли в Рай как почтовую посылку, ведь он был введён в игру Любви, ещё не научившись лично любить. Где, когда, как совершается для него обучение любви? Это Божественная тайна. Но вне всякого сомнения Бог не может лишить любви кого бы то ни было [1548]. А некоторые, которые начнут в этой жизни учиться любить, должны будут продолжить в другом месте; вероятно в этом самом другом месте, которое сегодня мы начинаем узнавать такими разными путями, которые открываются в нужный момент для поддержания весьма слабеющей веры [1549].

Восточная церковь традиционно выражает эту тайну искупления нас Христом в своей пасхальной иконе на тему Сошествия Христа во ад. Христос, воскресший, во славе, торопится вырвать Адама и Еву из могилы.

Христос склоняется к Адаму и берёт его за руку. Другой рукой Он держит свитки Священного Писания, которое Он пришёл исполнить. Рядом с Адамом стоит Ева.

С другой стороны от Предтечи стоят цари пророки Давид и Соломон, все святые Ветхого Завета (или других религиозных традиций), простёрши руки в мольбе, ждут, когда в свою очередь они будут вырваны у Смерти, у Зла.

Над пропастью Ада поверженные обломки врат, которые удерживали их. Замки разлетелись вдребезги. Даже скалы раскололись. Мрак не может устоять перед напором света.

С обеих сторон теснятся все праведники, иудеи и не иудеи, умершие до Христа, простирают руки, и жест этот, который на иконах символизируют мольбу, звучит здесь со всей силой. Это центральная икона всей истории спасения, в ней, может быть, лучше всего выражена любовь Бога к человеку, его снисхождение, его милосердие, его расположенность. Часто Христос очень низко склоняется над пропастью, где погребён Адам. Он тянет его за руку, и обе их руки тесно сплетены. Адам поднимает голову, он весь устремлён к Спасителю, который притягивает его к Себе, происходит обмен взглядами между Творцом и творением, между Спасителем и спасённым, открытие таинственного товарища по бытию, которого мы носим в себе с момента нашего рождения. Настоящее название иконы — икона Воскресения Христова, настолько верно то, что Воскресение Христово будет полным только с воскресением последнего человека.

Нужно признать, что эта тема в основном отсутствует на тимпанах и витражах наших соборов. Обычно мы переходим от Распятия к Вознесению или Страшному Суду. Распятие остаётся самым большим проявлением Божьей Любви, но оно ещё не обнаруживает её воздействия. Вознесение оставляет нас на необходимые для нас испытания. Страшный Суд — это в основном предъявление счетов. Нигде так отчётливо не выражается проникновение силы Любви до самых глубин нашего мрака, как в иконах или огромных фресках и мозаиках Сошествия во ад.

Но Запад иногда умеет припомнить это богословие полностью или отчасти. Просто приведём, в качестве примера, зачумлённого Христа на Изенгеймской заалтарной картине Грюневальда в музее Кольмара, тему «Диалогов Кармелиток» Гертруды фон Лефорт [1550], подхваченную Бернаносом, или же «Благую весть Марии» Клоделя. Наши поэты обнаружили то, что не могли понять богословы.