Инна Андреева - Пасхальные люди. Рассказы о святых женах

Дуняша послушно подошла к Пелагее Ивановне, протянула ей чашку и с удовольствием пресильно ущипнула ту за локоток.

– Что это? – вскричала девица и обратилась к Прасковье Ивановне: – Маменька! Или уже вам больно цветочков жалко-то? Ведь не райские это цветы!

Прасковья Ивановна стала бела как мел, а седая гостья вопросительно подняла брови.

– Ну и как вам невеста? – нетерпеливо спросил Сергей Васильевич в тот вечер свою крестную мать, сопровождающую его на смотринах.

– Не бери, Сергей Васильевич, – отрезала та. – Это не дело, что она богата. Ведь и вправду все говорят, что она глупая.

– Нет… – покачал головой юноша. Из его головы не выходил тот единственный взгляд, которым Пелагея Ивановна одарила его при встрече. – Она вовсе не глупая. А только некому было учить ее, вот она и такая. Как лошадь необъезженная. Что же, я сам и буду учить ее!

Крестная вздохнула и неодобрительно пожала плечами. Сергей Васильевич отличался упрямым нравом.

В тот день многие богомольцы Саровской пустыни лицезрели пренеприятнейшее явление. Разъяренный мужчина расхаживал по обители, грозясь все разрушить до основания и требуя, чтобы братия вернули его супругу.

– Да что случилось-то? Кто этот господин? – шепотом спросил лысоватый старичок с котомкой за спиной у толстой бабы, сидевшей возле храма.

– Что случилось?! Кто ж его знает! – ответила она и хитро улыбнулась.

– Ну ты-то точно знаешь, Матвеевна! – подмигнул старичок.

Баба довольно хмыкнула.

– Маленько знаю: кое-чего сама видала, кое-что люди порассказали. Значит, так: приехали из города давеча: господин ентот, жена его да матушка ейная, кажись. Вон она там, под липой, сидит на лавочке – с лицом-то важным. К старцу нашему пошли, к батюшке Серафиму, на разговор…

– И что же?

– А вон оно что: старец-то принял их, благословил, а затем мужа-то и мать выпроводил. Мол, в гостиницу идите. А молодую госпожу, супругу, значит, ентого господина, оставил при себе.

– Ну?

– Ну и ну. Пропала она с той поры.

– Как пропала?

– Да не воротилась обратно! Еще после обедни пошла, а уж вечерню отслужили…

– Ну дела! – старик развел руками. – А старец что?

– Что старец? Он с тех пор не принимал еще никого – вишь, сколько народу-то собралось у его кельи.

– А-а-а-а, да-да, я поприметил толпу, подумал даже, может, болен батюшка, не принимает.

– Да не болен, все с госпожой той беседы ведут, поди.

Старичок почесал свою голую макушку и хотел было еще что-то спросить у своей собеседницы, как та сама поднялась и заголосила:

– А вон-вон, старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет…

Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске и вывел за руку высокую статную женщину. Изящно одетая, она, однако, выглядела не городской львицей, а скорее египетской подвижницей – такое твердое выражение было у нее на бледном лице.

«А вон-вон, старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет…»

Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске

Батюшка Серафим поклонился даме до земли и что-то ей сказал.

– Иди, матушка, иди немедля в мою-то обитель, побереги моих сирот-то, многие тобой спасутся и будешь ты свет миру. Ах, и позабыл было: вот четки-то тебе; возьми ты, матушка, возьми, – проговорил отец Серафим с мольбой в голосе и протянул Пелагее деревянные четки.

– Пелагея! – закричал Сергей Васильевич. Голос его звучал как раскат грома. – Ах ты, супружница!

Пелагея вздрогнула, словно голос мужа пробудил ее ото сна.

– Хорош же Серафим! – орал муж. – Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? И вообще – на что это похоже? – дикая ревность, злость и недоверие вылились наружу. Но более того, в душе этого сильного мужчины вдруг зародился страх. Страх потерять свою любимую. – Девка она, что ль, что в Дивеево ее посылает? Да и четки ей дал!

– Ладно, ладно, Сережа! – бросилась к мужу Пелагея Ивановна. – Будет тебе!

– Тоже мне, старец! – кипел тот. – О чем можно так долго разговаривать с замужней дамой?

– Да все в порядке. – Пелагея отвернулась от мужа и снова посмотрела в сторону Серафимовой кельи.

Сергей Васильевич стиснул зубы от злости. Ему вдруг почудилось, что это конец. Конец их семейному счастью.

Он сидел во дворе на лавке и курил, пытаясь погасить в себе досаду. Но, напротив, табачный дым еще сильнее разъедал его душу, и с каждой затяжкой душа чернела и исполнялась горечью.

«Вы не думайте, Сергей Васильевич, что я со зла… Я, право, из лучших побуждений… Может, вы как-нибудь посодействуете… – звучал в его ушах участливый голосок Матроны Павловны. Эта сорокалетняя купчиха славилась в городе не чем-нибудь, а своим языком. Купчиха перешла на шепот: – Дело в том, что сегодня ваша уважаемая супруга, Пелагея Ивановна, снова разгуливала по городу в таком виде… Как бы помягче сказать: платье-то на ней было праздничное, на плечах шаль, а вот на голове… Сергей Васильевич, с какой-то грязной тряпкой на голове гуляла-то она. И так важно прохаживалась по центральным улицам, будто на ней не тряпье, а шелковый платок. А на днях она так и к службе пришла в храм Божий. Нет, нет, я ничего не хочу сказать, да только негоже это, Сергей Васильевич. Я бы на вашем месте последила бы за женою. Толки ходят, сдружилась она с еще одной дурой Арзамасской – Прасковьей. Та, поди, ее дурости и учит всякой. Да и соседка ваша видала, как Пелагея Ивановна-то по ночам не спит, стоит на коленях в галерее вашей стеклянной. А чего она стоит-то? Вы, Сергей Васильевич, ведь муж ее, зачем вы ее отпускаете, она же так на холоде-то да без сна совсем сбрендит. А ведь у нее ребеночек под сердцем – вон, живот уже не скроешь».

Сергей Васильевич еле выпроводил болтливую купчиху, сел на лавку и уже битый час курил трубку. Думы его становились все тяжелее.

Прасковья Ивановна ходила по дому с мрачным видом.

На диване истошно кричал новорожденный ребенок. Девочка.

– Что стоишь! – зло крикнула Прасковья Ивановне Дуняше, своей девке. – Неси дитя кормилице. Запеленай только.

– Вы его себе оставите? – спросила Дуня.

– Не твоего ума дело! – отрезала Прасковья Ивановна.

Ребенок заорал еще сильнее, когда Дуня взяла его на руки.

– Ишь, голосистая какая! – улыбнулась Дуня. – В мать.

Прасковья Ивановна сама еще не решила, что делать с подкидышем. Наверное, придется оставить. Все же это ее внучка. Да и Палаша, видно, совсем очумела. Первых двух младенцев загубила, а эту – в подоле матери принесла, как только та на свет родилась. Кинула, как котенка, на диван, на мать зыркнула обезумевшими глазами: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» – да и за порог. Эх, Пелагея Ивановна…