Эдуард Вайнштейн - Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг.

Затем – встреча с доктором, его равнодушие, его отношение к Ивану Ильичу точь в точь, как и он относился к своим подсудимым, «сквозь пальцы». Суд начинается, это первые призывы к совести этого «неплохого человека», к покаянию. Старый, укоренённый в грехе порядок вещей уже нарушен. Но Иван Ильич ещё не понимает, что же с ним происходит: он надеется на лечение, и как раньше полагал смысл своей жизни в её лёгкости, приятности и приличности, так и теперь полагает его в возвращении к прежнему состоянию. Боль говорит ему, что время ответа пришло, но Иван Ильич до последнего желает себя обмануть, лишь бы не увидеть своего истинного внутреннего положения. И ему становится всё труднее и безрадостнее себя обманывать. «Боль в боку всё томила, всё как будто усиливалась, становилась постоянной, вкус во рту становился всё страннее, ему казалось, что пахло чем-то отвратительным у него изо рта, и аппетит и силы всё слабели. Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичём, совершалось в нём.» Вот самое настоящее из того, что происходит в жизни Ивана Ильича. Сначала Бог действует через совесть. Потом, если человек не слушает, через людей, к которым бы он мог прислушаться, по своей любви или уважению к ним. Потом, если очень любит и считает всё-таки возможным его спасти, Бог сокрушает человека страданием, ставит его лицом к лицу с правдой его внутреннего мира, и человек выбирает: принять ли эту правду, покаяться, вернуться к Богу или отвергнуть, ожесточиться, проклянуть жизнь и Бога.

Вместе с болезнью жизнь Ивана Ильича предстаёт перед ним в новом, истинном свете. Прежде всего, он, бедный, замечает своё полное внутреннее одиночество. Обнаруживается, что все те, кого он считал близкими людьми, были готовы разделить с ним только лёгкость и приятность его жизни, считая его всего лишь сугубо внешним атрибутом их собственной, подобной же, лёгкой и приятной жизни, и никто из них не захотел нарушить эту лёгкость и эту приятность, чтобы выйти навстречу Ивану Ильичу и посострадать ему. Сострадание не вмещается в дорогу, ведущую в ад. Для жены и дочери он становится помехой, его болезнь для жены – «новая неприятность», которую он ей делает. Но ещё страшнее отношение его приятелей по службе: «…Как будто то, что-то ужасное и страшное, неслыханное, что завелось в нём и не переставая сосёт его и неудержимо влечёт куда-то, есть самый приятный предмет для шутки». (Его болезнь просто не вмещается в их поверхностно-пошлую жизнь.) И хуже всего было то, что он узнавал в них себя самого до болезни… Чем не преддверие суда? Начало мытарств… Быстро рушится обаяние карточной игры, как тень и призрак перед лицом боли, предвестницы его смерти. Всё постепенно встаёт на свои места и предстаёт пред ним как есть, а он думает при этом, «что его жизнь отравлена для него и отравляет жизнь других и что отрава эта не ослабевает, а всё больше и больше проникает всё существо его». И он совершенно один, «без одного человека, который бы понял и пожалел его». Но он и был один. Всех тех, которые бы могли сейчас понять и пожалеть его, они с женой «оттёрли от себя», как «замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам». Но раньше и самого Ивана Ильича не было, дух его спал глубоким беспробудным сном. Теперь же, перед лицом надвигающейся смерти, он имеет шанс пробудиться.

Но всё это ещё где-то там, подспудно, в глубине. Иван Ильич до последнего желает обмануть себя, уйти от страшной правды о самом себе. Но милость Божия – приезд шурина накануне Нового Года, их случайная и внезапная первая встреча наедине, первый немой взгляд шурина, который всё открыл Ивану Ильичу. Сцена перед зеркалом, сравнение себя со своим старым портретом – всё становится ясно. Характерна реакция Ивана Ильича, трусливая, заячья: «Не надо, не надо», – сказал он себе, вскочил, подошёл к столу, открыл дело, стал читать его, но не мог. Бежать некуда. Всю жизнь Иван Ильич бегал от реальности. Настал момент, когда уже никуда от неё не убежишь. Подслушанный разговор шурина с женой – «он мёртвый человек, у него света в глазах нет». Какова реакция Ивана Ильича? «Почка, блуждающая почка.» Как безумец, «он усилием воображения старался поймать эту почку и остановить, укрепить её; так мало нужно, казалось ему». И он поначалу пытается свести всё к анатомии, медицине и пустым надеждам. «Задушевные мысли о слепой кишке», самовнушение о том, что она «исправляется, всасывается» – безумное желание не видеть той мрачной бездны, которая раскрывается перед ним, но в которой он всё время жил до этого, не догадываясь об этом и не желая об этом знать. Но боль, «упорная, тихая, серьёзная», возвращает его к реальности. Он вдруг понимает, что «не в слепой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти. Да, жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержать её. Да. Зачем обманывать себя? Разве не очевидно всем, кроме меня, что я умираю, и вопрос только в числе недель, дней – сейчас, может быть. То свет был, а теперь мрак. То я здесь был, а теперь туда! Куда?» «Его обдало холодом, дыхание остановилось.» Смерть. Небытие. «Не хочу.» Мысль о других. (До него доносится музыка – родные развлекаются.) «Им всё равно <���т.е. до него —Э.В.>, а они также умрут. Дурачьё. Мне раньше, а им после; и им то же будет. А они радуются. Скоты!» При всей злобе, заключение верное: жизнь без мысли о смерти и вечности – скотская жизнь. Клубок начинает разматываться. Иван Ильич вышел к правде. Открытия следуют одно за другим. «И вот я исчах, у меня света в глазах нет. И смерть, а я думаю о кишке. Думаю о том, чтобы починить кишку, а это смерть. Неужели смерть?» И ужас, злоба, отчаяние. И ненависть к ничего не понимающей и не желающей понимать жене, думающей о деньгах и докторах. Но всё это лучше, много лучше всего того, что было до этого.

«Иван Ильич видел, что умирает, и был в постоянном отчаянии.» Смерть он понимал как полное уничтожение самого себя и не мог понять её, и не хотел. По-прежнему он отгоняет от себя грозные мысли о смерти, хочет заслониться от них какими-то ширмами, но ни служба, ни домашнее обустройство уже не могут заслонить боли, напоминающей о смерти. Всё обесценивается, как и должно было быть. «Неужели только она правда?», – спрашивает он себя, думая о боли. Всё уходит, с ним остаётся только боль, на которую он смотрит, холодея. Но боль готовит его к чему-то очень важному, очищает его, всякий раз возвращая к правде. И эта правда, конечно, ужасна для Ивана Ильича.

От правды не уйдёшь. Сколько ни бегай от неё, хоть всю жизнь, она придет к тебе и потребует ответа. Ибо ложь иллюзорна и временна, и ложь омрачает правду. Истина же всегда светла и радостна, и цель человека в том, чтобы приблизить свою правду к Истине, для чего надо жить по правде и любить Истину, высшую Божественную Правду, в сравнении с которой всякая человеческая правда – ложь. Иван Ильич возвращается к правде, но Истина ещё очень далеко от него. Пока он блуждал «в стране далече», его правда стала мрачной и безрадостной, стала правдой погибели. Потому такой мрак обступает его. Его близким совершенно на него наплевать, главный их интерес в нём «состоит только в том, скоро ли наконец он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий».