Эдуард Вайнштейн - Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг.

«Так прошло две недели.» Старая жизнь Ивана Ильича идёт по-прежнему своим чередом, но уже без Ивана Ильича. Его уже ничто из этой жизни не трогает. «…С Иваном Ильичём свершилась новая перемена к худшему. Прасковья Фёдоровна <���его жена – Э.В.> застала его на том же диване <���на котором он лежал всё последнее время болезни, не желая ложиться в постель – Э.В.>, но в новом положении. Он лежал навзничь, стонал и смотрел перед собою остановившимся взглядом. Она стала говорить о лекарствах. <���Лицемерие. Лишь бы не сострадать. Иван Ильич чувствует это лицемерие и ничтожество, не замечая ничего другого, и в нём поднимается ненависть. – Э.В.> Он перевёл свой взгляд на неё. Она не договорила того, что начала: такая злоба, именно к ней, выражалась в этом взгляде. – Ради Христа, дай мне умереть спокойно, – сказал он. <���Хоть и злоба, но Христос. Иван Ильич больше не может терпеть лжи. Ему нужна правда. И пусть пока эта правда оборачивается ненавистью – это лучше, чем ложь и лицемерие, худшее и зол. – Э.В.> Она хотела уходить, но в это время вошла дочь и подошла поздороваться. Он так же посмотрел на дочь, как и на жену, и на её вопросы о здоровье <���то же лицемерие, что у матери – Э.В.> сухо сказал ей, что он скоро освободит их всех от себя. Обе замолчали, посидели и вышли. <���И это было правдой. – Э.В.> ” То же самое с доктором. Освобождение от лжи. Как же наступило это освобождение?

«Доктор говорил, что страдания его физические ужасны, и это была правда; но ужаснее его физических страданий были его нравственные страдания, и в этом было главное его мучение. Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное скуластое лицо Герасима <���медитация – Э.В.>, ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была „не то“. <���Нельзя сказать, что „то“ была и его жизнь до пробуждения в нём сознания. Человек рождается в этот мир уже в повреждённом состоянии, что, в частности, обнаруживается в животном эгоизме младенцев и в тех начатках страстей, которые быстро проявляются в капризах ребёночка по мере его взросления. Но детство знает, что такое чистота и простота, и дитя имеет особенную связь с Богом, не порванную, или порванную не до конца. В подростковом же возрасте, при пробуждении эроса и вхождении в разум, человек получает новые, весьма ценные возможности действовать в этом мире и в себе самом и ставится перед выбором: или развивать в себе то доброе и светлое, что приносило радость и в детстве, – чтобы восстановить былую (вечную) связь с Богом, или идти по внешнему пути рабства миру сему и его порядкам, не только внешнего, но и внутреннего рабства, и окончательно порвать драгоценную, но идеальную, воздушную и бесплотную связь с Богом. Иван Ильич склонился к последнему, и потому вся его сознательная жизнь стала „не то“. Но вот на пороге смерти оказывается, что гордость Ивана Ильича не упорная, не закоренелая. Иван Ильич поддаётся, пусть медленно и постепенно, внутреннему Божьему вразумлению. Видно, и в отпадении от Бога есть свои ступени и стадии, обратимые и необратимые, излечимые и неизлечимые, здесь, на земле, или до второго пришествия Христова, или… Бог весть. Но Ивану Ильичу, через страдания и мрак, Бог показывает, как всё есть на самом деле. – Э.В.> Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас отгонял от себя, – что они-то и могли быть настоящее, а остальное всё могло быть не то. И его служба, и его устройство жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы – всё это могло быть не то. Он попытался защитить пред собой <���т.е. пред Богом – Э.В.> всё это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было. <���Такое чувство, что всё это происходит уже после смерти Ивана Ильича, настолько разительна перемена его взглядов, под действием предсмертной болезни. Но пока человек жив, всё ещё можно поправить покаянием. И Бог так милостив к Ивану Ильичу, что даёт ему такую возможность, как благоразумному разбойнику на кресте. „Умри прежде смерти, иначе потом будет поздно“, – говорит Григорий Богослов. Иван Ильич умирает прежде смерти. Видно, и вправду неплохой был человек, и Богу видно было, что его можно привести к покаянию. И, удивительно, Иван Ильич не пугается своего открытия, но сразу же хочет идти дальше и задаёт себе бесстрашный вопрос прямо по существу. – Э.В.> „А если это так, – сказал он себе, – и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил всё, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж?“ <���Иван Ильич задаёт очередной вопрос Господу Богу, как бы опять прося помощи у него. И Бог не оставит его. – Э.В.> Он лёг навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою жизнь. Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом дочь, потом доктора, – каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, всё то, чем он жил, и ясно видел, что всё это было не то, всё это был ужасный огромный обман <���чей? – Э.В.>, закрывающий и жизнь, и смерть. <���„Видел“ – значит, раньше не видел; смотрел, а не видел. То есть теперь ему показывают, подводят, по мере его готовности воспринять. – Э.В.> Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания. <���Можно отметить, как боль связывается с внутренними процессами в Иване Ильиче, – как будто боль каждый раз подправляет его. – Э.В.> <���…> И за это он ненавидел их.»

Сознание своей внутренней погибели приводит Ивана Ильича к ненависти по отношению к окружающим его людям, которые как бы олицетворяют для него тот обман, ту ложь, которая его погубила. За ложью стоит диавол. Эти люди – его орудия, такие же погибшие, как и он, но только ничего не знающие о своей погибели. «Он гнал всех от себя и метался с места на место.»

Жена предлагает ему исповедаться и причаститься. «„Это не может повредить, но часто помогает. Что же, это ничего. И здоровые часто…“ Он открыл широко глаза. „Что? Причаститься? Зачем? Не надо! А впрочем…“ Она заплакала. <���Что происходит в её сердце? Может быть, Иван Ильич что-то не видит и не чувствует в ней? – Э.В.> „Да, мой друг? Я позову нашего, он такой милый.“ <���Пошлость. Как про кису. Сейчас Иван Ильич вне подобных категорий. – Э.В.> „Прекрасно, очень хорошо“, – проговорил он. <���Дальше следует помнить, что во время написания этого рассказа (приблизительно 1882—1884 года) Толстой уже был в сложных отношениях с Церковью, и его описание причащения следует воспринимать осторожно. Однако, думается мне, гений Толстого был умнее, глубже и духовнее его самого, его разума и сознания, и он не давал писателю написать ложь. – Э.В.> Когда пришёл священник и исповедал его, он смягчился <���действие благодати Божией от искренней и полной исповеди – Э.В.>, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений <���„как будто“ – Иван Ильич неправильно истолковал свои ощущения: причащение было заодно с его внутренним голосом – Э.В.> и вследствие этого от страданий, и не него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления её. Он причастился со слезами на глазах.» Здесь очень сложное переплетение смыслов. Благодать коснулась Ивана Ильича, но он не смог её ни понять, ни принять. Наверное, он просто привык к тому, что Церковь и её таинства прекрасно уживаются с его лёгкой, приятной и приличной жизнью и являются как бы органической частью её. И вот получается, что можно поправить своё бедственное положение и даже, быть может, выздороветь, и средство – внутри старой, привычной, «доброй» жизни. значит, можно вернуться к ней, к прежней жизни, и продолжить своё старое существование. Это точный образ греха, живущего в человеке, живущего в нём до самой смерти, как бы ни боролся и ни побеждал бы даже его сам человек, греха, готового в любую минуту вернуться в душу, как будто он и не уходил никуда. Но слёзы Ивана Ильича во время причастия – это правда его измученной души, встретившейся с Богом перед своим исходом.