Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

— Да хватит тебе меня трясти! Чего прицепился, как смола? — под смех односельчан огрызнулся Сакари Петр, сидевший у бокового прохода.

Сергей подождал, когда утихнет смех.

— Может, ты скажешь, дядя Метрий?

— А черт его знает, давно празднуют.

— Наверное, в этот день святой Петр родился!

— А ты что, дядя Серапим, святому Петру молишься? Ну и как, помогает он?

— Э-э, у церкви святых-то много, всем не намолишься. Одному помолись, другой обидится. Лучше никому не молиться.

— Стало быть, дядя Серапим, ты в бога не веруешь?

— В русского, православного, — нет, в своего, марийского, верую.

— Ну, а самогонку вчера или сегодня пил?

— И вчера пил, и сегодня.

— В честь чего?

— В честь петрова дня.

— Так ведь по марийской вере никаких святых нет. В честь какого Петра ты арака кочкал [28] [28] Арака — вино, водка. Кочкаи — кушать, есть. Арака коч_ кал — переиначенная на русский лад ироническая фраза, близкая по смыслу понятиям: напился, нахлестался спиртного. ? Опять же выходит, в честь моего дядюшки.

— Тьфу! — сплюнул Сакари Петр, направился к выходу.

— Сиди, дядя Петр, больше я о тебе слова не скажу, — остановил Сергей. — Вот видите, товарищи, сами не знаете, ради чего пьянствуете. Тетушка Палаги корову в стадо не выгнала, проспала с похмелья. До обеда мычала бедная корова, недоенная. А дядя Микита… ты тут, дядя Микита?

— Здесь, эвон сидит!

— Дядя Микита с гусыней своей подрался, голову ей открутил. Теперь сам будет вместо гусыни гусят на речку водить. Смеетесь? Ладно, посмейтесь сами над собой, это полезно. Сейчас будет кино, после кино не расходитесь — скажем, кому куда завтра идти на работу. Все! Йыван, давай крути!

Только на третий день Качырий и Костя сумели выкроить часок, чтобы «прикинуть свой план на местности».

Они шли берегом старого, местами заросшего камышом пруда и с вожделением поглядывали на сверкающую гладь воды, представляя, как она, сверху теплая, как парное молоко, на глубине прохладная, как только что принесенный из погреба квас, ласково обволакивает тело, снимает усталость.

Нещадно палило солнце. В воздухе разлилась тяжелая, парная духота, какая обычно бывает перед грозой.

Бахманов сиял рубашку, оттянул потемневшую от пота шелковую майку, подул себе на грудь.

— Давай искупаемся, а?

Он кивнул на широкую прозрачную заводь, с двух сторон отгороженную высоким камышом с коричневыми палочками-бархотками на макушках. Чистая зеленоватая вода манила, сулила отдых и прохладу, из глубины на поверхность её выскакивали серебристые пузырьки воздуха — резвились рыбешки, изредка всплескивала крупная рыба, и тогда по воде расходились крути.

— Неудобно среди дня, да и некогда, — Качырий с сожалением отвела взгляд от воды.

Второй пруд, отделенный от первого высокой, в середине полой земляной насыпью, еще не успел зарасти камышом. На правом крутом берегу его тесно переплелись ветвями шиповник и красная смородина, левый, пологий, усыпан цветами дикого клевера и стрелами подорожника. Сразу за прудом начался глубокий овраг. Неподалеку он сворачивал влево, в сторону погибающего от жажды молодого колхозного сада; где-то там же терялась узкая полоска воды, ленивой струйкой стекающая из желобка плотины.

Дойдя до поворота, Бахмановы спустились на дно оврага и словно попали в душную парную. Под ногами смачно чавкала жирная, заболоченная земля. Пахло прелью, тиной, гниющей осокой. Чуть дальше русло ручья совсем пересохло, растрескалось, еще дальше, до самого сада, овраг был совершенно сухой, сплошь зарос травой, как будто по дну его никогда не журчала вода.

— Вот отсюда и начнем рыть канаву, — Бахманов показал на заболоченное место.

Качырий принялась рассказывать, что раньше по краям оврага шумели ольхи и ели, а склоны его были покрыты зарослями ивы и красной смородины. Тогда здесь все лето стояла прохладная тень и все лето журчала вода. Ручей питал корни деревьев живительной влагой, деревья прикрывали его от зноя.

— Закон природы, а мы его нарушили — вырубили деревья.

— И навредили сами себе.

— Конечно, навредили. Какая польза от этого сухого оврага?

— Не только это. Видела, какая там, под осокой, земля? Чернозем. Откуда он тут взялся, на дне оврага, когда склоны его — сплошная глина?

— С полей нанесло. Вешней водой.

— Именно! Кроме того, вешние воды разрушают края оврага, и он ежегодно ширится, наступает да поля. Со временем, нам придется снова садить здесь деревья и кустарники. Гляди, какой оползень… Считай, что и эта ель обречена.

На самом крутояре стояла одинокая ель. По обеим сторонам её край оврага был сильно размыт, и глыба земли, подточенная водой, сползла вниз, обнажив корни дерева. Хватаясь за них, Качырий вскарабкалась наверх, позвала:

— Иди сюда, здесь прохладнее!

Бахманов озабоченно ходил понизу, прикидывал, высчитывал, наконец, тоже выбрался наверх, присел рядом с женой з жиденькой тени полузасохшей ели.

— Дел нам предстоит много, Катюша. Пожалуй, до осени нечего и браться.

— А как же сад?

— Ума не приложу. Надо что-нибудь придумать.

Качырий не хотелось говорить о делах. Им редко выпадало счастье вот так, вдвоем, побыть на лоне природы. Пожалуй, это было только дважды: в санатории, на берегу Казанки, да на пути из Пюнчерйымала, когда они любовались восходом солнца.

Качырий доверчиво прильнула к мужу.

— Однажды ты меня спрашивал, счастлива ли я. Тогда я тебе не ответила, теперь скажу: да, счастлива. Знаю, впереди немало трудностей, жизнь — не гладкая дорога. Больше всего я страшусь разлуки…

— Разлук не будет.

— Как знать, не все в мире спокойно. Но я счастлива. Ничего больше не хочу, пусть только со мной останется то, что у меня есть. Ничего мне больше не надо. А тебе. Костя?

— О, мне много еще надо!

— Например?

— Например, у нас нет машинного двора. Хотя бы такого, как в «Чевер нуре». Дальше… Я хотел бы, чтобы на месте этого оврага протекала речка. Еще я бы хотел, чтобы у нас в колхозе был свой стадион…

— Какой ты жадный!

— Почему жадный, все в наших руках.

— Будет, Костя, со временем все будет. Даже то, о чем мы сегодня не помышляем. Ой, смотри, какая туча! И ветер поднялся… Пойдем скорее в сад, там у дедушки Кырли есть шалаш.

Бахманов подал руку жене, озабоченно поглядел на огромную свинцовую тучу, закрывшую полнеба. Налетел порыв ветра, старая ель заскрипела, замахала своими колючими лапами, устремив их в сторону оврага, словно, страшась надвигающейся прозы, хотела перескочить через него и убежать в лес, под защиту своих зеленых собратьев.

— Накинь мою рубашку, простудишься.

— Не надо. Идем скорее.