Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Бабка Епремиха в страхе метнулась к двери, но скоро опомнилась, и сама перешла в наступление:

— Ты, сарманай, зачем чужими вещами кидаешься, а? За это знаешь, что…

— Марш на луга, говорю!

— Я тебе покажу «марш»! Чтобы сей момент кузов был здесь! Слышишь? А то Харитонову пожалуюсь!

— Вот-вот, расскажи ему. Харитонов тебе даст жару, — остывая, хмуро заметил Кавырля.

— Харитонов даст жару? Мне? Ты, сарманай, чего не знаешь, не говори! — размахивая пальцем перед носом бригадира, наступала Епремиха. — Я еще вчера ему сказала: «Завтра до вечера в правление прийти не смогу, потому сегодня же приберусь». Он, знаешь, что мне сказал? Молодец, говорит, завтра совсем не приходи, к вечеру и так устанешь. Понял, сарманай? А ты — «жару даст». Тьфу!

Семон Кавырля недоуменно пожал плечами, поскреб затылок и вдруг раскатисто захохотал.

— Ой, не могу! Да ведь он, Харитонов, думал, что ты не в лес пойдешь — сено грести… — видя, что Епремиха ему не верит, Кавырля прихвастнул: — Он и мне сегодня говорил: «Молодец наша техничка, вперед всех на луга идти вызвалась. Надо про нее в стенгазету написать, похвалить».

— Ну?! — радостно засветилась Епремиха. — А я-то старая дура… — И вдруг она снова рассердилась. — Так бы и сказал: «Харитонов на луга идти велел». А ты — марш да марш! Плевать я хотела на твой марш!

— Кувай, ты частушку слышала: «Мой миленок бригадир, на тридцать девок командир». А под началом Кавырли не тридцать, сто человек наберется, — сказала Качырий.

— Пущай хоть тыщей командует, а я сама себе командир! — отрезала бабка. — Молод он еще, чтоб надо мной командовать.

— А Харитонов? Он-то моложе Кавырли.

— Ты, сарманай, Харитонова не трожь! Он, видишь, как наш колхоз поднимает. На будущий год, говорит, лектричество во все избы проведут. Ни керосину, ни лампы не надо, нажми кнопку — и светло, как днем. А с такими-то начальничками, как Семой Кавырля, мы бы давно с сумой по миру пошли.

Выпалив все это, Епремиха сердито хлопнула дверью.

Качырий и Кавырля рассмеялись.

Степаниха уговаривала гостью остаться дома, отдохнуть, но Качырий отказалась, взяла грабли Таис и тоже пошла. На улице было тихо, пустынно, похоже, весь народ уже на лугах. Выйдя за околицу деревни, Качырий и Степаниха далеко впереди увидели Епремиху — идет, торопится, даже не оглянется, на плечах — грабли, в руке — узелок.

Скоро их догнал Кавырля.

— Домой забегал, — пояснил он. — Меньшенькие проснулись, дал им хлеба с молоком — старшая дочка с матерью на покосе.

Вынув из кармана потертый кожаный кисет с табаком, он на ходу свернул цигарку, прикурил, отвернувшись от ветра, озабоченно глянул на небо, где курчавились редкие прозрачно-белые облака. Качырий тоже глянула в голубую высь, потом перевела взгляд на бригадира, и ей почему-то стало жаль его. Качырий была еще совсем маленькой, а он уже взрослый форсистый парень. А теперь перед нею обыкновенный деревенский мужик, чуточку сутулый, с худощавым, огрубевшим лицом, в стареньком матерчатом пиджаке, в залатанных брючишках. Когда-то густые золотисто-русые волосы его поредели, может быть, от пыли стали блеклыми, в глазах затаилась усталость. Пальцы правой руки пожелтели от махорки, под затвердевшими ногтями и в трещинках ладоней — несмываемая чернинка — «Крестьянские руки, — подумалось Качырий. — Вот такие руки выращивают для нас хлеб. Хлеб, без которого нет жизни на земле. Темные, шершавые, все в трещинках…». Но стоит такой руке коснуться детской головки, как она окажется совсем не шершавой, совсем не твердой, а нежной, мягкой… Это Качырий знает по себе, ведь точно такие же руки были у её отца. «Интересно, Таис по любви вышла за него или пожалела сироток-детей?..»

— Что так разглядываешь, небось постарел? — щурясь от табачного дыма, спросил Кавырля.

— Да нет, просто так, — смутилась Качырий.

— Епремиха скоро его в гроб загонит, — недовольно заметила Степаниха. — Во всей бригаде одна такая, бригадира и в грош не ставит. Вот погляжу-погляжу да и скажу Харитонову, пущай на заседании правления проберут. Дальше так терпеть нельзя.

— Не надо, — отмахнулся Кавырля и, обращаясь к Качырий, сказал: — Язык у бабки злой, а душа добрая. Думаешь, землянику на базар понесет? Как бы не так! Недавно притащила в правление целое решето. «Ешьте, самим-то вам в лес сходить недосуг». Ты, смотри, не вздумай про нее в газету написать, дескать, лодырничает или еще что… В лес ходить любит, это верно. Так разве ж для себя? Зимой захочешь грибовницы похлебать, шагай к бабке Епремихе. Ни у кого нет, а у нее есть. Нарочно сварит, только скажи.

— Что верно, то верно, — согласилась Степаниха.

— Да я и сам давеча лишку погорячился, — признался Кавырля. — Ну вот, мы и пришли. Эх и люблю же я пору сенокосную!

На пологом берегу небольшой речушки до самого леса раскинулись луга. Народу здесь, что муравьев в муравейнике. Вдали, у леса, женщины ворошат еще не подсохшее сено, а здесь уже сгребают его в кучи, кладут на телеги. В двух-трех местах начали метать стога. Мелькают грабли, вилы, слышно понукание лошадей, откуда-то доносится песня. Как в старину, женщины все в белых платьях. Мужики и парни тоже вышли на покос в белых рубашках. Словно на луг опустилась большая стая белоснежных хлопотливых голубей.

Качырий всей грудью вдохнула волнующий, с детства знакомый аромат свежего лугового сена и, раскинув руки, побежала вперед, схватила охапку душистого сена, зарылась в него лицом и счастливо засмеялась. Ей было щекотно, весело и как никогда хорошо на душе.

— Качырий! Иди к на-ам! — услышала она голос Таис и побежала к ней.

— Из города на двух машинах приехали, — вся, сияя, говорила Таис. — Вон, на том конце работают. А там, возле речки, на обед варят мясной суп. Во! какой котел привезли. Новый. Не знай, где такой нашли. Ой, гляди, сам Харитонов на стог лезет!

Скоро Качырий, охваченная азартом работы, потеряла из виду и Таис, и её мать. Свежий воздух, густо напоенный запахами увядших трав, будоражил кровь, слегка кружил голову. Мелькают в руках легкие грабельки, прыгают, ища укрытия, зеленые кузнечики, ласкают слух задорные голоса парней и девчат.

— Эй-эй, посторонись!

— Девушки, кто меня полюбит? Земляничкой угощу!

— Сам ешь!

— Мне мало. Иди, на язычок положу, потом разок поцелую!

— Бабушку свою поцелуй!

— Такина, ты чего свой платок вместе с сеном загребаешь?

— Пусть корова им полакомится!

— Ой, глупая, лучше мне подари!

— Повяжешь на голову, подарю!

— Давай!

— Глядите, глядите, какой красавицей стал!