Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— А чего еще в деревне ждать, Махмуд? — сказал Кямиль. — Халиль отличный возница. Я ахнул, когда увидел, как он грузит солому. Ни отдыха не знает, ни передышки. Круглые сутки работает. По-моему, какое-то горе у парня, вот он и работает день и ночь, чтобы о горе своем забыть. Верно я говорю, Али Осман?

— Не знаю, — ответил Али Осман вставая. — Ну, я пошел на гумно.

Проводив глазами Али Османа, Кямиль заметил:

— У Халиля какое-то горе, это уж точно. Какое — Али Осман знает, да только молчит. Видали, как убежал?

— Что у Халиля может быть за горе, Кямиль-ага? — спросил Алтындыш. — Он молодой, силы есть, на здоровье не жалуется…

— Не говори. У молодых тоже бывает горе.

— Так оно или не так — не знаю. Знаю только, что в деревне работе нет конца, знай гни спину. Так оно было, так и будет.

— Верно, — подтвердил Кямиль. — Беда, если человек без поддержки остался, без помощи! Вы посмотрите на родителей Кель Хасана! Оставил он их, несчастных, а сам уехал. И никого у них нет в целом свете. Думаете, легко им, старым, работать? Счастье еще, что в нашей деревне добрые люди не перевелись, соседа могут уважить. Кто им похлебки пошлет, как прошлую зиму, кто — кусок хлеба. Кое-как перебились горемыки.

— И опять-таки, — вставил Длинный Махмуд, — все доброе, все хорошее идет от простого, неимущего люда. Дал ли этим беднягам что-нибудь хоть один из хозяев? Не дал. Наши богатеи на Кель Хасана зло затаили за то, что он ушел из деревни.

— Да, нынешние хозяева еще почище прежних, — сказал Алтындыш. — Будь на то их воля, заставили бы нас задарма работать. Так что или уходить надо, пытать счастье в других местах, или же оставаться здесь и терпеливо ждать смерти.

— Выходит, либо надо жить по старинке, либо уехать из этих краев, это ты хотел сказать? — спросил Длинный Махмуд.

— Слыхали, друзья, — вступил в разговор Телли Ибрагим. — В гяурской деревне Салих-ага заимел какую-то новую машину для мотыжения. Ее тянет трактор на резиновых колесах. Так у этой машины пятнадцать мотыг, сразу пятнадцать человек заменяет.

— Да, — вздохнул Кямиль, — доконает нас эта машина. По миру пустит.

— Зачем далеко ходить за примером? Хасан-ага купил повозку, которую тоже тянет трактор на резиновых колесах, и возницы остались без работы. Раз эта повозка заменяет пять обычных телег, сам подумай, к чему дело идет, — продолжал Телли Ибрагим.

— Словом, друзья, — сказал Алтындыш, — все на стороне богатеев, ей-богу, даже аллах. Нам остается одно: уходить отсюда! Никто в этом мире о нас не позаботится.

— У того Салих-аги, — вспомнил Длинный Махмуд, — и впрямь гяурская голова. Он, подлец, учился, учился и чему только не выучился! Да вдобавок жена у него англичанка.

— С нее все и началось, с англичанки, — кивнул Алтындыш. — Не купи Салих-ага трактор, никто его сроду не купил бы. Трактор — нам первейший враг, а хозяину — первейший друг. В общем, в путь-дорожку собираться надо. Тому трактору, что ползает на широких цепях, здесь делать нечего, а этот, на резиновых колесах, другое дело. Вот он-то и лишит нас куска хлеба.

— Да-а! — протянул Кямиль. — Слыхал я, что и наш хозяин собирается покупать трактор на резиновых колесах. Не могу, говорит, отставать от братьев!

— Появятся в нашей деревне три таких трактора, и тогда хоть плачь. И без того живем впроголодь.

— Работая на других, себя не прокормишь! Нынче сыт, завтра голоден, — сказал Алтындыш.

— А я, брат, вот что думаю, — заговорил Длинный Махмуд. — Настанет день, и Енидже превратится в Маласчу. Попомните мои слова. Уже сейчас народ бежит. А что будет, когда у каждого хозяина появится трактор! Хозяин скажет тогда: трактора — ко мне, крестьяне — прочь! Вот когда начнется светопреставление. Разве станет плясать голодный медведь? Кто не сможет себя прокормить, тот, конечно, уйдет.

— Я осенью собираюсь, — признался Алтындыш. — Виделся я с детьми Аджема. Ей-богу, прекрасно устроились. Сыновья на заводе работают, их жены — на табачной фабрике. Бабушки за внучатами ходят, стряпают. Наконец-то, говорят, мы свободно вздохнули. Вот и я перееду, на завод поступлю. Здесь ведь не жизнь — мучение. Весной два месяца мотыжим, осенью месяц собираем хлопок, а остальное время хоть в потолок плюй. За три месяца столько не заработаешь, чтобы прокормиться. У крестьянина желудок не такой, как у городского жителя. Горожанину два ломтика хлеба — и он сыт. А нашего брата не так-то легко досыта накормить: желудки у нас больно велики.

— Да, — покачал головой Длинный Махмуд. — Три месяца работы не прокормят.

— Погодите, дорогие мои, — сказал Кямиль. — Пока ведь у нас в деревне нет трактора на резиновых колесах, чего же тревогу бить?

— Как же это нет?! — возразил Алтындыш. — У Мехмед-аги есть, и у Хасан-аги тоже. Да и Кадир-ага собирается купить.

— А ведь сколько народу раньше работало на Сырры-агу! — с грустью вспомнил Телли Ибрагим. — Мы и пахали на мулах, мы и хлеб жали серпами, а молотили вручную. Потом появился трактор и все вверх ногами перевернул. Ну а теперь еще на нашу голову свалился этот, на резиновых колесах. У хозяев дела идут в гору, а на нас что ни день, то новый камень валится. Все, Кямиль-ага, против нас оборачивается. Чем лучше живется хозяевам, тем больше мы гнем спину. До прошлого года никто и не думал уходить из деревни. Говоря откровенно, мы даже осуждали Кель Хасана. А сейчас? Сейчас нам самим ничего не остается, как тоже уйти в город. Или же в какую-нибудь другую деревню, где мало машин и много работы…

— Где нынче, Ибрагим, найти такую деревню? — спросил Алтындыш. — Нет, повидавшись с детьми Адже-ма, я стал думать по-другому. Отработают они свои восемь часов, а вечером в кино идут.

— А что это такое — кино? — поинтересовался Длинный Махмуд.

— О, это, брат, расчудесная штука, — ответил Алтындыш. — Меня туда сыновья Аджема водили. Огромное оно, это кино, как хлев Кадир-аги.

— Теперь понял. Кино — это хлев, только шикарный, — сказал Махмуд.

— Никакой это не хлев. Просто величиной с хлев. Кино есть кино. И свет там горит особый. А на стене висит что-то вроде здоровенной белой простыни.

— Вот это да! Тут никак простыню для постели не купишь, а там ими стены обвешивают! — удивился Длинный Махмуд.

— Ну дай ты мне договорить! Я эту штуку простыней назвал, чтобы понятнее было. Словом, это белая бязь, полотно. Понял теперь?

— Так бы и говорил. Что такое бязь, каждый знает. А ты простыней своей только запутал всех.

— Так вот, — продолжал Алтындыш, — на той бязи полно мужчин и женщин. Поглядел бы ты, какие там бабы, — слюни текут, когда смотришь. После них жену обнимать не захочешь. Как бы моя не услышала, а то со свету сживет! И лошадей там много, и женщин, и один парень. Парень что надо. Только все они гяуры.