Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Где же это они набрали столько гяуров? — спросил Длинный Махмуд.

— Ну и чудак же ты, Махмуд, — вмешался в разговор Кямиль. — Адана — огромный город. Там сколько хочешь гяуров: и немцы среди них есть, и итальянцы, и французы. Так что гяуров там хоть отбавляй — на любой вкус. Деньгами поманишь — сами прибегут.

— Я тоже так думал. Но там все по-другому, — продолжал объяснять Алтындыш. — Там за стенкой есть машина, а из той машины идет свет. И вместе со светом на простыню выползают гяуры и начинают всякие штуки выделывать.

— А как же это они со светом всякие штуки выделывают? — недоумевал Длинный Махмуд.

— Слушай, Махмуд, — сказал Кямиль, — неужели тебе неизвестно, что гяур на все руки мастер?

— Что ты мне, брат, заливаешь? Так я и поверил, что гяуры не нашли ничего лучшего, как со светом забавляться! Что они, майские жуки какие, что на свет летят?

— Да я и сам не очень-то хорошо во всем этом разбираюсь, — признался Алтындыш. — Младший сын Аджема мне все толком объяснил, а я запамятовал. В общем, одно могу сказать: кино — это, друзья мои, диво дивное. Все вроде взаправдашнее, а на самом деле — чистейшее вранье. Там даже умирают нарочно.

— Неужели умирают? — не переставал удивляться Махмуд.

— То-то и оно, что умирают. А сколько там разных типов в шапках, похожих на чугунные котелки! И все пройдохи, каких мало, а тараторят так, что и не поймешь. Они человека убьют, не моргнув, а потом еще и на сазе сыграют.

— Они людей убивали, а ты сидел и спокойно смотрел! — с возмущением воскликнул Длинный Махмуд.

— Все смотрели. Что же, по-твоему, мне одному отдуваться?

— Как же можно на такое зверство спокойно смотреть?

— Говорю же я тебе, брат, что это все понарошку. Морочат головы честным людям, вот и все. А в делах этих гяуров сам черт не разберется.

— Ладно, хватит рассказывать про кино! Мы все поняли, теперь вовек не забудем. Ты лучше о детях Аджема расскажи, — попросил Кямиль.

— Дети Аджема хорошо живут, откровенно тебе говорю. Мы работаем по шестнадцать часов, а едим хуже, чем они. Они едят мясо раз в два-три месяца, мы — раз в год, в праздник жертвоприношения, и то два маленьких кусочка. К тому же у них весь год работа есть — и летом, и зимой.

— Неужто правда? — не поверил Кямиль.

— Жаль, что я не могу толком вам все рассказать.

Плохой из меня рассказчик. Вот Джумала, так тот бы рассказал. После этого никто из вас здесь бы не остался!

Все замолчали, призадумались. Алтындыш покачал головой и продолжал:

— Там, братья, жить можно. Пусть только закончится сбор хлопка. Алтындыш знает, что ему тогда делать. Когда ушел Кель Хасан? Два года назад? А и они с женой успели устроиться.

Эмине постелила скатерть на полу и начала расставлять еду.

— Эй, муж! — позвала Азиме. — Хватит языком чесать, иди есть!

Опираясь на костыли, Длинный Махмуд поднялся.

— Раз жена зовет, надо идти, — сказал он и заковылял к палатке.

— Не останови тебя, до утра болтать будешь, — проворчала Азиме.

— Чего только, жена, не говорят люди. Мир перевернулся, а мы и не знаем.

— Ну и пусть говорят. Ты не слушай. Поговорят, а куском хлеба не угостят. Ешь лучше.

Махмуд вздохнул и обмакнул кусок лепешки в похлебку.

— Эх, была бы у меня здоровая нога, посмотрела бы ты, на что твой муж способен. Но что сделаешь, если судьба скрутила меня в бараний рог?

Эмине слушала рассеянно, думая о чем-то своем.

— Что с тобой, доченька, — ласково спросил Длинный Махмуд. — Черные думы одолели?

Эмине поглядела на отца.

— Какие там еще думы? — заворчала Азиме. — Просто устало дитятко наше.

— Бедная моя девочка! Совсем измучилась, — пожалел дочь Махмуд.

— Будешь измученной! Работа какая! — все так же ворчливо сказала Азиме.

Эмине, не поднимая головы, молча ела.

— Знаешь, жена, о чем я часто мечтаю? Взял бы аллах да приказал: "Ну, раб мой Махмуд, бросай костыли и шагай!" — и твой муж зашагал бы легкой, пружинистой походкой.

— Это на твоих-то ногах?

— Да причем тут ноги? Если аллах скажет: "Иди", любой калека пойдет. Аллах есть аллах! Получишь его приказ — хоть на четвереньках побежишь. А что? Можно и вверх ногами ходить, тогда у человека все нутро выворачивает. Нынче мы именно так и ходим. Такой способ всевышний счел самым подходящим для крестьян. Так и повелел аллах: "Да будут крестьяне передвигаться вверх ногами!" И еще сказал он: "Крестьяне никогда не должны наедаться досыта. Да будут они вечно полуголодными. А то наедятся — греховодничать начнут". Так и сказал. Потому что, если крестьянин сыт будет, с ним ни аллах не справится, ни рабы божьи. Для того-то аллах и посадил хлеб на лошадь, а крестьянину велел пешочком идти. Хлеб убегает, а мы его догоняем. Только попробуй догони! Предположим, догнал ты его. И тогда досыта не наешься. Аллах и это предусмотрел. Для этого-то он и дал нам большие желудки, а хлебам велел прорастать крохотными зернышками. Аллах свое дело знает. Создал он крестьян и видит: не оберешься с ними хлопот. Вот и решил вообще не вмешиваться в их дела, пусть, дескать, сами разбираются.

Широко раскрыв глаза, Азиме испуганно вскрикнула;

— Что ты болтаешь! А ну быстро повтори: "Господи, прости! Господи, прости!" — не то всевышний рот тебе перекосит.

— Ах, жена, жена! Будь я аллахом, клянусь, я бы делал все по-другому.

— Вот горе-то! Муж совсем спятил. Вот оно, божье наказание!

Азиме в ужасе смотрела на Махмуда.

— Да не сошел я с ума, не бойся! Ум у меня на месте.

— Горе мое горькое! Так вот почему с Эмине случилась беда! Ты же ни разу не сходил помолиться в мечеть. Твой лоб ни разу не коснулся молитвенного коврика. Из-за этого все и произошло. Из-за твоих грехов Эмине теперь страдает.

— Не трогай ее! Если Эмине из-за меня страдает, то я из-за кого? Замолчи лучше!

— У людей дочери замуж выходят, люди свадьбы играют, а моей Эмине остается лишь глядеть на чужое счастье.

— Не каркай, жена! Замолчи!

— Как мне молчать, если душа горит. Горит, как горел дом Шакала Омара. Другие девушки — невесты, а моя Эмине…

К горлу Эмине подступил жгучий комок, глаза наполнились слезами. Не выдержав, девушка встала. Махмуд отодвинул еду и сказал жене с упреком:

— Видишь, что ты натворила? Радуйся теперь! Ну что, этого ты добивалась?

— Душа у меня горит! Огнем полыхает!

Отвернувшись, Эмине тихонько плакала. Азиме сокрушенно качала головой. Махмуду было невыносимо тяжело смотреть на плачущую дочь, и он чувствовал, как ее беда камнем давит ему на сердце.

Уставшие от чужого горя, от однообразия жизни своих владельцев, палатки готовились встретить утро. Выпала роса. На столбике одной из палаток висят тыква-горлянка и небольшая корзина, около постели стоят женские башмаки с приставшими к ним соломинками и шелухой от лука, рядом лежит собака. На ее шерсти поблескивают капли воды. В земле возятся какие-то насекомые, бегают деловитые муравьи…