Максим Павченко - Жёлтые плитки

– Вы спросили, что я чувствую. Болезни говорят о том, что человек может ломаться. И никакие чувства не помогут.

Здесь до всех, кто слышал и кому потом передали, стало доходить. Идея бесчувственности существует как минимум столько же, сколько Оле-Виват, но априори! Ее оставили как универсалию и не трогали. А теперь…

Кроне смекнул быстро: он своим оправданием оперся, выходит, на принцип самого города! Лучше и придумать нельзя!

И еще он удовлетворил пожелания Институтов. В приоритете – теория. Это была первая теоретизация бесчувственности от Кроне!

Разумеется, сразу чуда не произошло. Кроне пришлось еще многое озвучить, и подтвердить, и опровергнуть… Кстати, никто точно не может до сих пор сказать, сколько продлились его «осложнения». Средней цифрой называются пять лет.

Тогда они как будто закончились. И карьера Кроне сразу пошла наверх. Теперь все его исследования преимущественно касались бесчувственности, хотя и не только ее, – но так как сама идея получила мощнейший толчок вперед после выступлений Кроне и стала очень популярной, то и ему покоя не было. Это ощущалось так, что его поняли, но хотели понять еще больше, – и такая ситуация вынуждала его продолжать работать в этом направлении. Да он и не был против.

Но и дальнейшая его биография не однозначна. Был период, когда, уже став профессором и будучи в зрелости, он вообще покинул Институт, – и можно только догадываться, почему.

Десять лет назад он восстановился через четвертый, и пока последний Институт в его карьере, – Институт Молодежного района. Должность осталась та же – профессор.

Седой и старый, Кроне Винч, с оранжевым бейджем, приколотым к карману его выцветшего пиджака, зашел в свой кабинет на третьем этаже. Встреч с коллегами-профессорами сегодня было много, да и старшие планировщики все шли к нему за советами. Он всех принимал в другой комнате – ему там было удобней.

Разговоры, понятно, шли в основном о бесчувственности, так как его в Оле-Вивате, как он ни пытался это опровергнуть, считали чуть не первооткрывателем этого понятия, – во всяком случае, в Институте равных ему не было. Более того, в связи с развитием последней идеи человека как машины желающих узнать что-либо о бесчувственности заметно прибавилось, так как многие стали считать ее одной из основных характеристик человека-машины, которая вытекает из самой его природы.

Кроне Винч негативно отнесся к этой последней идее. Он до сих пор считает, что сотрудники, занимаясь ею, занимаются формально ничем.

Особенно его в последнее время стали раздражать некоторые планировщики – любые, – которые все пытаются исследовать, насколько человек есть машина, через понятие бесчувственности. А нашелся один сотрудник, который на днях подошел к нему с сомнением, применима ли вообще бесчувственность к человеку, – это был старший планировщик Рэдмонд Стай.

Стай вроде как начал с обычной консультации по бесчувственности. Он зашел к Винчу в кабинет, тот отвлекся и, выслушав идеи старшего планировщика, предложил ему перейти в комнату с мягкими креслами. Там разговор и продолжился.

– Дозвольте, профессор, вернуть вас к началам вашей деятельности? – обратился Стай.

Винч нахмурился. Лицо его, со шрамом, да и еще с какими-то морщинами и неровностями, сделалось грозным. Стай на секунду задумался, а сколько же ему лет, – об этом провозвестнике бесчувственности ходят легенды.

Профессор же поспешил улыбнуться и ответил:

– Разумеется.

– Мы нашей командой планировщиков в последнее время работаем над идеей человека как машины, – в ответ на эти слова профессор кивнул, как бы говоря себе, что это стандартное уже начало, – и мы пришли к выводу, что понятие человека как машины очень тесно связано с понятием бесчувственности. По сути, это неизбежное условие его существования.

– Так…

– Аргументы вас, наверно, не очень заинтересуют, поэтому я только о том, в чем вы лучше всех разбираетесь.

Про эти аргументы Кроне от кого только не слышал. Поистине, идея получила мощнейшее развитие, оценил он.

– В общем, я про бесчувственность.

– Так, – повторил профессор.

– Вы же давно работаете в этом направлении – не могли бы вы рассказать, как, по-вашему, изменилось в целом это направление?

– Какое? Бесчувственность?

– Да, вернее… – Рэдмонд чуть волновался, все-таки перед ним стоял удивительный человек. – Насколько человек стал, возможно, более бесчувственным? Или менее?..

– Ну, это смешно, – сразу отрезал Кроне. – Как он может стать менее?.. Это все равно что превратиться обратно в обезьяну, – эволюция назад.

– Да, я понимаю, – Рэдмонд признал, что сказал лишнее по волнению. – Тогда… он стал более бесчувственным?

– Я думаю, что да.

Дальнейших объяснений не последовало.

– Хорошо, – старший планировщик, не готовый к такому ответу, замешкался, чуть потянул время. – Тогда… Вы считаете, что человек, ввиду этого, в очень высокой степени является машиной?

Кроне вновь ответил утвердительно.

А Рэдмонду пришлось опять на ходу додумывать вопрос. И тогда он решился:

– Просто понимаете… в нас всех очень сильно обычное понимание машины. Хотя она считается универсалией, – а сейчас тем более! – но нам еще тяжело спроецировать это понятие на человека. Если же бесчувственность – это главная характеристика человека как машины, то почему мы тогда к ней так привыкли? Тоже ведь универсалия…

– Ну?

– Вот я и прошу у вас дозволения объяснить, как она так быстро утвердилась, за счет чего…

Кроне оборвал его:

– Она не утверждалась при мне!

– Но вы развивали ее. Я имею в виду то, что рассказывают про ваши осложнения…

– А, осложнения! Что же вам непонятно? Судя по всему, вам знаком этот период.

– Да, конечно. Но я хочу понять, что способствовало этому развитию. Наверно, человек почувствовал себя более бесчувственным? Более – машиной?..

Кроне жестом показал, что понял. Старший планировщик оказался на удивление логичен, пришлось впервые задуматься. Наконец он объяснил, что самое первое упоминание о бесчувственности и, следовательно, утверждение он – да и никто – не может передать, так как этот факт, похоже, не был никак зафиксирован или сформировался независимым, то есть природным, путем. Но, видимо, то утверждение было настолько сильным, что сразу всеми было принято как универсалия. Или – люди просто по природе своей почувствовали, что это так. В ситуации же с нынешней главной идеей, видимо, само утверждение пока ощущается слабее.

Рэдмонду Стаю не понравилось такое объяснение. Он в нем многое не понял – и первое, что не понял, вынес на вопрос:

– Почему тогда его забыли, то первое утверждение? Говорят, что вы своими теоретизациями почти вернули понятие!